Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми [заметки]

Шрифт

Интервал

С самого начала моего утверждаюсь я с доверенностью на одном из сих изречений, почтенных для философов, потому что оные происходят от разума высокого и твердого, который одни только они могут находить и чувствовать. // Какую мы ни имеем надобность, чтоб узнать себя самых; однако ж я не знаю не все ли иное мы лучше знаем, нежели себя. Будучи снабжены от природы органами, определенными единственно на сохранение наше, употребляем мы их только на то, чтоб принимать впечатления совсем от нас чуждые; ищем только распростереться во внешности, и существовать вне себя, излишне упражняясь, как бы умножить действия чувств наших, и прибавить наружную обширность бытия своего. Редко употребляем мы то внутреннее чувство, которое нас приводит к подлинным нашим размерениям, и отдаляет все от нас, что до нас не принадлежит. Совсем тем, сие то чувство должно нам употреблять, если мы хотим знать себя, оно есть единое то, по которому мы судить себя можем. Но как можно сему чувству дать его точную действительность и прямое пространство? Как нам душу нашу, в которой оно обитает, извлечь из всех прельщений нашего ума? Мы уже потеряли навык как ее употреблять, она осталась без упражнения посреди наших телесных чувствований; она иссохла от огня страстей наших, сердце, ум, чувство, все купно ей противоборствовало. Истор. Нат. том 4. стран. 151. о при человеческой.

Ежели бы я намерен был распространить содержание моих мнений, то бы я вместил здесь, что не возможно почитать за истину то, чтобы народы с самого начала установили какое-нибудь другое правление, кроме начальственного, по крайней мере, те, которых суть избрали себе сперва посредниками в своих делах, присвоили сами себе сию власть совершенно. Прочие же правления сделались, наконец, чрез возмущения какие-нибудь, по обстоятельствам случившиеся.

До не вообразят мои читатели, чтобы я хотел порицать установление законов: весьма далеко от того мое мнение, я знаю, что общество без законов не могут быть, равно, как тело без жизненного духа, или рассеянное стадо без пастыря, что строгость законов есть то единое средство, которые соображает все виды, отвращает от заблуждений и удерживает распространение зла. Однако не одна только строгость может освящать оные, но непременно и сохранения положенных законов, ибо отнюдь нельзя того помыслить, что где дерзающий на какое-либо преступление, воображая точно, должны себе наказание, осмеливался приступить к соделанию вредных своих предприятий, еще менее можно подумать, чтобы слой преступник, не надеюсь избежать казни и всех тяжких мук, отваживался на беззаконие. Все сие происходит от несоблюдения законов по каким-либо пристрастием, или упущения положенных прав по некоторым видам, и сей то есть первый тот источник, который привлекает человека на несчастье, это главная причина, которая убеждает вредная сердца отважиться на всякий вред и на всякое преступление, понеже польза, которой он надеется от исполнения того, ласкает его тем, что изыщет он средство избежать должного взыскания, а всегдашний пример, в лицеприятии или иногда в корыстолюбии, легко обнадеживает во исполнение вреда, итак избавляя единого, прельщают тысячи, а губит, так сказать, целое общество. Коль часто видели то в древние времена, что строгость падала по лицеприятию за невинность, и обсуждала право на смерть, которой злодей был свидетелем, и торжествовал, увидев невинного соперника на жертву влекомого. Где нет лицеприятия и скорости в суде, там нет нужды в крайней строгости, где нет надежды избежать положенного права, там все страшит и ужасает, когда сильный, знатный, богатый, равно подвержен непременно исполнению прав, там удерживается без сомнения поползновение: но главный вред к предосуждению разума человеческого есть то, что часто строгость падает на бедного, между тем, как сильный или богатый, без наималейшего опасения распростирает вред дел своих и успевает в них.

Те перемены, которые долговременное употребление ходить на двух ногах могло произвести в составления человеческом, сходства еще примечаемые между человеческими руками и передними ногами четвероногих, и заключение произведенное из способа их походки, могли повод дать к сомнению, о способе походки каковой долженствовал бы нам быть по природе свойственнее. Все младенцы начинают ходить на четвереньках, и имеют нужду в нашем примере и в наших наставлениях, дабы научиться прямо стоять. И есть еще некоторые дикие народы, как на пример Готентоты, которые не брезжа о детях, допускают их ползать так долго, что уже потом с великим трудом их от того отучают: таким же образом поступают Караибы в Антилских островах. Есть разные примеры о людях четвероногих, и я мог бы между прочими представить о том младенце, который был найден в 1344 году близ Гессена, где оп воспитан был волками, и после при Дворе Принца Генрика сказывал: что если бы от него зависело, то лучше бы желал он возвратиться опять к волкам, нежели жить между людьми. Он столько навык ходить на четвереньках, как сии звери, что на лежало привязывать к нему палку, дабы она принуждала его стоять прямо и равновесно на ногах. Таковой же был младенец, найденной в 1694 году в Литве, которой жил с медведями; он не показывал, говорит Г. Кончильяк, немалого знака разума, ползал на руках и на ногах, не имел никакой речи, произносил голоси совсем непохожи на человеческий, маленькой дикой Ганноверец, которого привезли за несколько лет ко Двору Аглинскому, имел превеличайший труд приучиться ходишь на ногах; и еще найдены в 1719 году два дикие в Пиренейских горах. Они бегали по горам точно так, как четвероногие животные. Что ж касается до того, что против сего можно предложить, то есть, что сие было бы лишать себя употребления рук, от которого мы толикую имеем пользу, то кроме, что пример обезьян показывает нам, что руки можно употреблять двояким образом. Сие показывало бы только, что человек может дать членам своим назначение способнейшее природного, а не то, чтоб природа определила человеку ходить иначе, нежели она его научает. // Но можно, кажется мне, еще много лучших сего причин сказать для утверждения, что человек есть двуногий: во первых, ежели бы и показано было, что он с начала был другим подобием, нежели как мы его видим, и наконец дошел до того, каков он есть: то сего не довольно было б к заключению, что он сим образом и сотворен: ибо по доказании возможности в сих переменах, надлежало бы еще прежде, нежели их допустить, показать по меньшей мере вероятность из оного. Сверх того, если кажется, что руки человеческие могли служить вместо ног в случае надобности, то сие есть одно только примечание в пользу сея системы против множества других ей противных. Главные из них суть следующие: что образ тот, каковым голова его соединена с телом, вместо чтоб направлять взор его горизонтально как все прочие животные имеют, и как он и сам прямо ходя имеет, при хождении на четырех лапах устремил бы его глаза точно в землю, которое положение весьма не благо, полезно к сохранению всякого особенно; что не имеет он хвоста, в котором ему нужды нет, когда он на двух ногах ходит, но который столько полезен четвероногим, из коих ни один род оного не лишен, что груди у женщин, будучи весьма удобно расположены для двуножных, держащих младенца на руках, столько неудобны для четвероногих, что ни у коего роду из них оные таковым образом и не расположены; что как зад его чрезмерно высок по мере переда, почему мы, ходя на четвереньках, таскаемся на коленях, то все сие составило бы животное весьма худой размер имеющее, и ходящее гораздо непокойно. Если бы они полагал ногу так плашмя как руку, то имел бы с задней стороны у ноги одним составом менее против прочих животных, а именно: тем, который соединяет лядвейную кость с голенью; что ставши только на цыпках, как он без сомнения принужден был бы делать тарс (Тарс значит кости, составляющие пяту) не упоминая о множестве костей оный составляющих, кажется излишне толст для того, чтоб вместо лядвейной кости быть; составы же его вместе с метатарсом (Пять костей от голени к пальцам) и тибией (Тибия, от колена трость с прочими до лодыжки костями) суть излишне близки, чтоб дать человеческой ноге в таковом положении такую же гибкость, какую имеют четвероногие. Пример младенцев, будучи взят в таких летах, в которых силы естественные еще не совсем открылись, и члены не укрепились, не заключает к сему ничего, я также мог бы сказать, что собаки неопределенны ходить, потому, что они от рождения несколько недель ползают, действия ж особливые недовольно сильны против испытаний общих всем человекам, и самым тем народам, которые, не имея никакого сообщения с другими, не могли ни в чем подражать им. Младенец оставленной в лесу прежде, нежели мог ходить собою, и воспитываемый каким-либо зверем, может быть, последовал примеру питательницы своей, приучаясь ходить так, как она, то привычка подала ему способности, которых не имел он от природы, и как безрукие силою частого употребления доходят до того, что делают ногами все то, что мы делаем руками, так равно дошел он наконец до того, что стал употреблять руки свои вместо ног.

Если найдется кто из моих читателей столь худой физик, чтоб похотел мне поспорить о положении сего плодородия, природного земле, то я ему ответствую следующим: // Как произрастания получают к напитанию своему больше существенности от воздуха и воды, нежели от земли, то из сего происходит, что они истлевая возвращают земле больше, нежели из нее вытягивают. Сверх того же, определяет воду дождевую удерживая пары. Таким образом в лесу береженном долговременно не трогая верхний слой земли, служащей к произрастанию, нарочито умножится, но как животные возвращают гораздо менее земле, нежели сколько из нее получают, а люди тратят безмерное множество лесу и всякого произращения огнем и на другие употребления: то из сего следует, что верхний слой земли в стране населенной долженствует всегда уменьшаться, и сделаться наконец таким, как Земля Аравии каменистой, и многих других восточных стран, которых климат в самом деле всех древнее был населен, и где ныне не находят ничего кроме соли и песку, ибо соль из былья и из животных остается между тем, как все прочие части делаются летучими. Г. Буфон в Истории Натур. // Можно прибавить к сему доказательство действительное из множества дерев и растений всякого рода, которым и были преисполнены все пустые острова, найденные в сих последних веках, и еще из того, что История нам объявляет о лесах дремучих, которые надлежало вырубить во всей земле по мере того, как распространялись народы и приходили в просвещение. На сие я сделаю следующие три примечания: первое, что ежели есть какой род растений, который бы мог заменить истощение материи произрастающей. Бывающее от животных, по мнению Г. Буфона, то к сему особливо принадлежат деревья, которых верхи и листья их забирают в себя воды, и более паров, нежели все прочие растения. Второе, что истощение поверхности земли, то есть трата существа способствующего к растению, должно ускоряться по мере того, как земля более вспахивается, и жители, сделавшись искуснее, поедают в большем против прежнего изобилий произведения всякого рода. Третье и самое нужнейшее из моих примечаний есть, что плоды древ приносят животным пищи гораздо больше, нежели иное какое растение, который опыт я сам делал, сравнивая произращения двух равных плоскостей земли величиною и добротой, одно насеяв каштанами, а другую хлебом.

Между четвероногими животными два различия самые всеобщие родов плотоядных производятся, одно от вида зубов, а другое от сложения внутренностей. Животные, питающиеся растениями, все имеют зубы плоские, как на пример: конь, вол баран, заяц; но плотоядные все имеют зубы острые, как то есть: кошка, собака, волк, лисица: что же до внутренностей надлежит, то в животных, питающихся плодами, имеются такие черева, которых в плотоядным нет, как на примере большая кишка. И так кажется, что человеке имея зубы и утробу подобные тем, как имеют животные питающиеся плодами, должен быть естественно вмещено в число сего рода, и не только примечания анатомические утверждают сие мнение, но и писания древних оному благоприятствуют. «Дицеарх, – говорит блаженный Иероним, – объявляет в своих книгах о древностях греческих, что во время владения Сатурнова, когда земля еще была сама собою плодородна, никто из людей мяса не вкушал, но все питались плодами и овощами естественно растущими». (Кн. 2.на Иовиниана.) Можно из сего усмотреть, что я оставляю многие выгодности, которые бы я мог здесь в мою пользу представишь. Ибо как добыча есть почти единая причина, которая производит сражения между кровожаждущих зверей, а питающиеся плодами пребывают всегда между собою в непрерывном мире, то ежели человеческий род есть из числа сих последних, можно ясно видеть, что он имел бы гораздо более способности к пропитанию себя в состоянии естественном, и гораздо меньше надобности и случая из оного выйти.

Все знания, требующие рассуждения, и все те, которые приобретаются только сцеплением понятий, и доходят до совершенства с продолжением времени, кажутся совсем превосходят силу дикого человека, потому что не имеет он сообщения с подобными себе, то есть, что не имеет он орудий, служащих к сему сообщению, и надобностей, которые делают оное нужным. Его знание и досуг ограничивается только тем, чтобы прыгать, бегать, биться, кидать камни, и взлезать на дерево. Но если он не знает кроме сих вещей, то в возмездие знает он их гораздо лучше нежели мы, которые в них столько нужды не имеем; и как оные зависят единственно от упражнения телесного и не приемлют никакого сообщения, ниже приращения от одного человека к другому, то первый человек мог быть в них столько искусен, как и потомки его. // Описания странствующих наполнены примерами о силе и крепости людей живущих в странах варварских и диких народов; и не менее того превозносят их проворство и легкость: а как надобны только глаза, чтобы сие приметить, то ничто не препятствует верить свидетельствам сих самовидцев. Я возьму для сего несколько примеров на удачу из первых, книг попавшихся мне в руки. // «Готентоты, – говорит Колбен, – лучше разумеют рыбную ловлю, нежели Европейцы живущие на мысе. Их искусство равно в неводах, удах и других к тому употребляемых способах, на озерах и в реках. Но столько ж искусно ловят они рыбу руками, их проворство в плавании несравнительно. Их плавание имеет в себе нечто преудивительное, и совсем им только одним свойственное. Они плавают имея став свой прямо и руки простертые по верх воды, так что кажется будто бы они шли по земле. В самом пущем волнении морском, и тогда как волны горами кажутся, они, так сказать, пляшут по волнам поднимаясь и опускаясь как кусок коркового дерева. // Готентоты, говорит тот же писатель, суть проворства ужасного в ловле зверей, и легкость их в бегстве превосходит воображение. Он удивляется, что они чаще не делают худого употребления из легкости своей, что однако ж иногда случается, как то можно рассудить по примеру, который он при сем прилагает. «Один Голландский матрос, выгрузившись на мыс, – говорит он, – отдал Готентоту нести за собою в город сверток табаку, в котором было весу до двадцати фунтов. А когда они отошли от товарищей на несколько шагов, то Готентот спросил у Голланлца, умеет ли он бегать?» «Бегать?», – отвечал Голландец. – Да. Очень хорошо». «Посмотрись», – сказал Африканец, и, побежав с табаком в ту ж минуту, ушел из виду вон. Матрос смутившись от толь чудной скорости, не вздумал его преследовать, и так уже никогда не видал ни табаку своего, ни Готентота. // Они имеют взор столь быстрый, и руку столь верную, что Европейцы с ними никак в том сравниться не могут. На сто шагов попадают они камнем в цель величиною в половину копейки, а всего удивительнее то, что вместо устремления глаз на цель, как обыкновенно мы делаем, они беспрестанно у них движутся и поворачиваются. Кажется, как будто бросаемые ими камни несет невидимая рука. // Отец дю Тертр говорит почти точно тоже о диких Аншилиззах, что вы теперь прочли о Готентотах мыса Доброй Надежды. Он превозносит особливо их меткость, с какою они стреляют из луков, и убивают безошибочно на полете птиц, и на плыву рыб, которых потом берут они ныряя. Дикие Американцы северной части не меньше сего славны силою и проворством, и вот один пример, которой может подать способ рассуждать об индейцах Америки Южной части. // В 1746 году, один Индеец из Буенос-Эвреса, будучи осужден к посылке на галеру в Кадикс, предложил Губернатору, что он желает выкупить свободу свою, подвергнув жизнь свою опасности на Всенародном празднестве. Он обещал сразиться с самым злобнейшим буйволом безо всякого иного оружия, кроме одной веревки, что он его поборет, что схватив его веревкой за такое место, какое ему назначат, что он его оседлает, взнуздает, сядет на него верхом, и сидя на нем, победит еще двух буйволов самых жестоких, каких только выпустят из зверинца, и потом всех трех сряду, одного за другим, побьет в самую ту минуту, когда ему будет повелело, не требуя ни от кого помощи: что и было ему учинить позволено. Индеец сдержал слово свое, и успел во всем, что он обещал каким образом поступил он при сем случае, и подробность сего сражения, можно увидеть в 1 томе, в 12 части, примечании об Истории Нат. г. Готия, откуда сие обстоятельство взято, на стран. 262.

«Продолжение жизни лошадиной, – говорит, Г Буфон, – измеряется так, как и во всяком роде животных по продолжению времени их возраста. Человек имея четырнадцать лет росши, может жить в шесть или семь раз против сего времени, то есть, девяносто и сто лет, лошадь же, которой возраст свершается в четыре года, может также жить в шесть или семь раз более сего времени, то есть 25, или и до тридцати лет. Примеры, кои могут быть противными сему правилу, столь редки, что не должно взирать на них как на исключение, из которого можно бы было что-либо вывести. И как лошади толстые породы совершают возраст свой в меньшее время, нежели тонкие, то и живут они не столь долговременно, и становятся стары в пятнадцать лет».

Кажется я усматриваю; между животных плотоядных и питающихся плодами, еще другую разность гораздо более общую. Сия разность состоит в числе рождаемых детей, которое в одни родины, в тех родах, кои питаются растлениями, никогда не превосходят двух, а в плотоядных обыкновенно бывает более. Легко можно знать в сем случае определение природы по числу титек, которых в первом роде всякая самка только две имеет, как на пример: кобыла, корова, коза, лань, овца и проч. В последнем же всегда шесть или восемь каждая, например: собака, кошка, волчица, тигровая самка и проч. Курица, гусыня, утка, как птицы плотоядные, так как и орел, ястреб и нетопырь, носят так же и высиживают великое число яиц, чего никогда не бывает у голубок, горлиц, и ни у каких птиц, которые единственно каким-нибудь зерном питаются, и которые не носят и не высиживают, почти более двух яиц вдруг. Причина, которую можно показать сей разности, есть та, что животные, питающиеся травою и былием, провождая почти весь день на соискание пищи, и будучи принуждены употреблять многое время к пропитанию себя, не могут питать много детей, вместо что плотоядные, насыщаясь почти в одно мгновение, могут свободнее и чаще возвращаться к детям своим, и опять на лов, и возвращать себе за утрату великого количества молока. Обо всем оном можно бы многие особливые примечания и рассуждения сделать: но здесь не место. А для меня довольно было показать только в сей части самую общую систему природы, которая подает еще новую причину, чтоб человека исключить из числа плотоядных зверей, а полагать его между родов насыщающихся плодами.

Один славный писатель, начисляя благо и зло человеческой жизни, и сравнивая число сих обоих, нашел, что последнее гораздо превосходит первого, и что, рассуждая обо всем, жизнь человеку есть довольно неприятный дар. Я не удивляюсь таковому его заключению; он взял все сии рассуждения из установления человека гражданского, а если бы взошел он до человека естественного, то можно рассудишь, что нашел бы он заключения от сего весьма разнствующие; он приметил бы, что человек не имеет почти других злополучий кроме тех, которые он сам себе причинил, и что природа была бы оправданна. Не без труда дошли мы до того з чтоб учинить себя столь злополучными. Когда с одной стороны рассмотреть бесчисленные труды человеческие, сколько наук проникнуто, сколько художеств вымышлено, сколько силы употреблено, сколько пропасшей засыпано, гор срыто, камней разломано, рек сделано способных к судовому ходу, земель распахано, прудов выкопано, болот иссушено, сколько возведено ужасных зданий на земле, и как покрыто море кораблями, с другой же стороны, исследовать с некоторым размышлением истинные выгоды из всего оного произошедшие для благополучия человеческого рода, то не можно не быть пораженным от удивительной неравномерности, владычествующей между сих вещей, и не оплакать ослепление человека, которое, к насыщению безумной гордости его, и не знаю какого-то тщетного пристрастия к себе самому, заставляет его бегать с горячностью за всеми злоключениями, каковые только быть могут, и которые благодеющая природа удалить от него старалась. // Люди злы, печальные и всегдашние опыты доказательство, об ином делают ненужным; однако ж человек естественно добр, как я думаю, доказал уже, что ж могло испортить его до такого степени, коли не перемены приключившиеся в его сложении, те приращения, кои он возымел, и знания, которые он приобрел? Пускай удивляются сколько угодно сообществу людей, но тем не менее будет правда, что она необходимо влечет людей ненавидеть друг друга, по мере того, как корысти их между собою сопротивляются делать взаимно наружный вид имеющие услуги, а в самом деле причинять все оскорбления, какие только вообразить возможно. Что подумать можно о таком сообщении, где рассудок каждого особливо внушает правила точно противные тем, которые разум общенародный проповедует всему обществу, и в котором каждый находит свой счет в несчастии ближнего? Может быть нет ни единого достаточного человека, которому бы алчущие наследники, а часто и собственные чада не желали тайно смерти нет ни единого корабля в море, которого бы разбитие не было приятною ведомостью какому-либо купцу; ни единого дому, которого бы должник не желал видеть сгорающим со всеми в нем находящимися бумагами; ниже единого народа, которой бы не веселился о злоключениях своих соседей. Таким-то образом находим мы наши выгоды в предосуждении подобных нам, и утрата одного почти всегда составляет благополучие другого. Но еще бедственнее сего то, что напасти общенародные составляют ожидание и надежду многих людей в особенности. Одни желают болезней, другие мору, иные войны, а некоторые глада. Я видел таких ужасных людей, которые плакали горько от предвидения в будущей год плодородия; и великий оной и разорительный Лондонской пожар, которой стоял жизни или потери имения столь многим несчастным, сделал счастье, может быть, более как десяти тысячам человек. Я знаю, что Монтан порицает де Мадеса Афинянина за то, что он наказал дроводеля, который продавал весьма дорого гробы, и получал великий прибыток от смерти сограждан своих; но как причиною тому Монтан полагает, что надлежало б карать весь свет, то ясно, что оная утверждает мои доводы: надлежит сквозь все наши пустые оказания благосклонности проникнуть, то что происходит во внутренности наших сердец, и рассудить, каково долженствует быть состояние вещей, в котором все люди принуждены друг друга лобызать и истреблять себя взаимно, где они рождаются врагами по должности, и бездельниками для корысти. Если мне будут ответствовать, что общество так установлено, что каждый человек выигрывает делая услуги другому, то я окажу опять, что сие было бы весьма изрядно, если бы оп не больше выигрывал в причинении им вреда. Нет никакого прибытка столь законного, которого бы не превосходил прибыток беззаконно получаемый, и обида, творимая ближнему, всегда бывает прибытнее, нежели услуги. Одно только требуется, чтоб найти средство к надежному избежанию наказаний, а в том то могущие употребляют все свои силы, а слабые все свои коварства. // Человек дикий, когда насытит чрево, пребывает мирно, со всею природою, и дружественно со всеми подобными себе, если требуется где спорить о добыче, то никогда не доходит он до битвы, не сравни наперед ту трудность, с какою должно победить супротивника, с той, которая может найтись в соискании себе снеди инде; а как гордость отнюдь не вмешивается в сие сражение, то и решится оное несколькими кулачными ударами: победитель жрет отнятое, а побежденный идет искать счастья своего, и все успокоено. Но человек в общежитии совсем уже другое дело; тут требуется, во-первых, снабдить себя в самонужном, а потом в излишнем, после того приходят прохлады, потом бесчисленное богатство, потом подданные, и после всего рабы, нет единой минуты для отдохновения; а всего страннее то, что чем меньше потребы суть естественны и нужны, тем более страсти умножаются, и еще хуже того, умножается и возможность их удовольствовать, так что после долговременного благополучия, поглотив многие сокровища, к разорив несколько людей, герой мой кончит тем, чтоб всех поражать до тех пор, как учинится он единственным властителем всех вселенных. Такое есть вкратце изображение нравственное, если не жизни человеческой, то, по крайней мере, тайных желаний сердца в человеке просвещенном. // Сравни без предрассуждения состояние человека гражданского с состоянием человека дикого, и исследуй, если можешь, колико первый, кроме его злости, нужд и бедностей, отворил новых входов болезни и смерти. Если рассмотришь беспокойства разума, нас снедающие, стремительные страсти, которые нас истощают и огорчают, чрезмерный труд, коим убогие обременены, роскошь еще того опаснейшую, в которую богатые вдаются, и которые умерщвляют одних недостатком, а других излишеством. Если помыслишь о чудных смешениях пищи, об их вредных приправах, о испорченных, съестных припасах, о подделанных пряных кореньях, о мошенничестве их продающих, о ошибках тех, которые приготовляют, о яде сосудов, в коих оные приготовляются: если войдешь в примечание о болезнях заразительных, родившихся от дурного воздуха, между множеством людей в одно место собранных, и о тех, которые приключаются нам от нежного способа нашей жизни, от беспрестанного выхождения из внутренности дому на воздух, от употребления одежды надеваемой или скидаемой весьма неосторожно, и о всех тех попечениях, которые наша излишняя чувственность сделала необходимыми навыками, и которых небрежение или лишение после часто стоит нам жизни или здравия: если еще поставишь в счет пожары и трясения земли, пожирающие и разрушающие целые грады, и погубляющие жителей тысячами: словом, если соберешь те бедствия, которые все сии причины непрестанно держат над нашими главами; тогда почувствуешь сколько природа заставила нас платить себе дорого за то презрение, которое мы оказали ее наставлениям. // Я не буду повторять здесь о войне для того, что уже в другом месте упомянул; но желал бы, чтоб люди знающие похотели или осмелились описать обществу подробно те ужасности, которые причиняются в войсках от подрядчиков доставляют их съестные припасы, и от содержателей больниц, тогда увидели бы, что их не весьма тайные приемы, чрез которые и самые лучшие войска в самое кратчайшее время пропадают, более солдате погубляют, нежели сражает неприятельский меч и орудия. Есть еще другое не меньше того ужасное вычисление о тех людях, которых глубина морская поглощает ежегодно, или голодом или цинготною болезнью, или морскими разбойниками, или огнем, или кораблеразрушением. Ясно также и то, что должно полагать на счет установленной собственности, и следственно на счет сообщества, все убийства, отравления ядом, разбой на больших дорогах, и самые казни за сии преступления, казни необходимо нужные для отвращения еще большего зла, но которые за умерщвление одного человека стоят жизни двум или более, в самом деле, усугубляют трату человеческого рода. Сколько есть постыдных средств, которыми препятствуют рождению человеческому, и обманывают природу, или скотским оным и испорченным вкусом, который бесчестит прекраснейшее ее создание, которого дикие люди, ни прочие животные не знали никогда, и который в самых просвещенных местах не от иного чего родился, как от воображения испорченного, или тайными оными изгнаниями младенцев, как достойными плодами развращения и ложной чести, или откидыванием и убийством множества младенцев, как жертв убожества родителей их, или бесчеловечного стыда их матерей, и наконец, искажением сих нечастных, которых часть бытия и все потомство жертвуемо бывает суетным песням, или что еще хуже, зверской ревности некоторых людей, которое искажение в сем последнем случае сугубо обидит природу, и потому поступку, которой сносят претерпевающие оное, и по употреблению, к которому они назначаются. Что ж было б, если бы я предпринял показать человеческий род, утесняемый в самом своем источнике, и даже и до священнейшего из всех союзов, когда не смеют уже слушать природы, прежде пока не изъедают богатства; и когда по смешении гражданским беспорядком добродетелей с пороками. Воздержание становится законопреступной предосторожностью, а отречение даровать жизнь себе подобному есть действом человеколюбия? То не раздирая завесы, скрывающей от нас толикие ужасности, удовольствуемся мы назначить то зло, которому другие врачество принесть долженствуют. // Приложи ко всему оному многие те мастерства нездравые, которые сокращают жизнь, или разрушают сложения тела: каковые суть работы рудокопные, разные приготовления металлов и минералов, а особливо свинца, меди, ртути, кобальта разных родов, мышьяка, и еще другие бедственные работы, которые ежедневно стоят жизни множеству в них упражняющихся людей з как то суть: кровельщики, плотники, каменщики, работающие при строениях, или которые достают камень из гор, где он родится, соедини, говорю я, все сии предметы, и тогда увидишь в установлении и совершенстве сообщества причины умаления целого рода, которое не одним уже философом примечено. // Роскошь, которую не можно отвратить у людей жаждущих собственной своей выгодности, и уважения от других, скоро довершает зло начатое сообществом; и под предлогом, якобы давать пропитание убогим, которых делать не надлежало, приводит в скудость всех прочих, и искореняет рано или поздно народ в государствах. // Роскошь есть врачество многозлейшее, нежели то зло, которое думают ею исцелить, или лучше сказать, самое величайшее зло, в каком бы то правлении ни было, в большом или в малом, и которое для пропитания множества слуг и бедных, коих оно учинило, разоряет и притесняет земледельца и гражданина: подобно сим жарким южным ветрам, которые покрывая траву и зелень пожирающим оную гадом, отъемлют снедь у животных полезных, и приносят глад или смерть во все места, где они чувствуются. // От сообществу и роскоши их производимой, рождаются художества свободные и механические, Коммерция, письмена и все сии бесполезности, которые искусство приводят в цветущее состояние и так обогащают и губят государства, причина сей гибели есть самая простая. Легко видеть можно, что земледелие по естеству своему долженствует быть меньше всех художеств прибыльно и потому что как его произведение есть такого употребления, которое необходимо всем людям, то цена оного должна быть размерная способностям самых убогих. Из того ж самого начала можно вывести сие правило, что вообще художества суть прибыточны, в называемом так от математиков обратном содержании их пользы, и что самые нужнейшие из них долженствуют наконец сделаться наибольше пренебрегаемыми. Из сего видимо, что должно думать об истинных выгодах искусства и о вещественных действиях, которые происходят от приращения его. // Такие то сушь чувствительные причины всех бедностей, в которые наконец богатство ввергает самые славные народы по мере как искусство и художества распространяются и процветают, земледелец презренной, обремененной податью, потребною на содержание роскоши, и осужденной препровождать жизнь в работе и голоде, оставляет свои поля и уходит в город искать хлеба, которой было ему надлежало туда привозить. Чем более столичные города поражают удивлением глаза глупого народа, тем более надлежало бы сострадать, видя деревни оставленными, земли запущенными, и большие дороги исполнены несчастными согражданами сделавшимися или нищими, или ворами, и назначенными кончить когда-нибудь бедность свою на колесе или на навозе. Таким-то образом государства обогащаясь с единой стороны, ослабевают и умаляются народом; с другой и самые сильные Монархи по многочисленных трудах ко обогащению своему и опустошению кончат тем круг свой, что становятся добычею народов убогих, которые подпадают пагубному искушению, чтоб оные попрать, которые обогащаются и ослабевают также в свою очередь, до тех пор, как будут. равным образом попраны и сокрушены другими народами. // Пускай удостоят нас того, чтоб истолковать нам когда-нибудь, что могло произвести сии облака варваров, которые чрез продолжение стольких веков покрыли всю Европу, Азию и Африку? Искусству ли художеств, или премудрости законов, или преизрядству своего градодержательства, одолжены они сей чудною многочисленностью народа? Да благоволят наши ученые люди сказать нам, для чего вместо умножения до сей степени, сии жестокие, зверонравные, непросвещенные, необузданные, и никакого воспитания неимеющие люди, не убивались между собою повсечасно за свою пищу и ловлю? Пускай растолкуют они нам, каким образом сии несчастные имели только дерзновение посмотреть в лице столь искусным людям, каковы мы были, с таким преизрядным военным порядком, с такими изящными уложениями, и столь премудрыми законами? Наконец для чего, с тех пор, как сообщество дошло к совершенству в полночных странах, и как там приняли столько труда научать людей взаимным их должностям, и искусству, чтоб жить приятно и спокойно друг с другом, не видно уже более, чтоб люди выходили оттуда подобно тем множествам, которые оной север производил прежде сего? Я весьма боюсь, чтобы напоследок не вздумал, кто мне ответствовать, что все сии великие вещи, а именно: художества, науки и законы, весьма премудро изобретены человеками, как мор полезной, дабы предупредить излишнее умножение человеческого рода, для опасности, чтоб сей свет, нам назначенный, не сделался, наконец, тесен для обитателей. // Так что ж! разве должно истребить сообщества, уничтожить твое и мое, и возвратиться жить в леса между медведей? Следствие приличное моим са– противникам, которое я столько ж желаю предупредить как и оставить при них тот стыд, что они производят оное. О вы! которым глас небесный не дал себя слышать, и которые не знаете своему роду другого назначения, кроме того, чтоб кончить только в тишине сию краткую жизнь у вы, которые можете оставить посреди градов ваши пагубные приобретения, ваши беспокойные разумы, ваши серди а поврежденные и желания необузданные, воспримите таки, понеже то от вас только зависит, древнюю вашу и первоначальную невинность, бегите в леса истребить из виду и памяти своей злодеяния современников ваших, и не опасайтесь, чтоб вы тем уничижили род свой, когда отречетесь от просвещения оного, дабы чрез то отречься и от пороков его. Что же принадлежит до людей подобных мне, которых страсти навсегда истребили первобытную простоту, которые не могут уже питаться былием и желудями, ни обойтись без законов и начальников, те, которые еще при первом праотце своем почтены были наставлениями естественными, те, которые в намерении, чтоб с самого начала приписать действам человеческим нравственность, коей бы они чрез долгое время не приобрели, узрят причину заповеди неразнственной самой по себе, и неистолкуемой во всякой другой системе, те, одним словом, которые удостоверены, что глас Божественный призвал весь род человеческий к просвещению и к благополучию небесных разумов, все те, чрез упражнения в добродетелях, каковые они исполнять обязываются, научась оные знать, потщатся заслужить мзду вечную, которой они от сего ожидать должны, они будут почитать священные союзы общества, которого они члены, возлюбят себе подобных, и будут им помогать всею своею возможностью, будут с крайним рачением повиноваться законам, и тем людям, кои суть оных податели и служители: паче всего почитать будут добродетельных и мудрых Государей, которые знать будут как предупреждать, исцелять или умягчать сию бездну злоупотреблений всегда готовых подавить нас; они будут возбуждать ревность сих достойных начальников, показывая им безбоязненно и нелестным сердцем великость их звания и строгость их должности, но не меньше, однако же презирать будут такое установление, которое не может удержаться без помощи стольких почтенных людей, каковых чаще желают, нежели находят, и из которого несмотря на все их попечения, рождается всегда больше вещественных бедствий, нежели видимых выгод.

Между людьми, которых Мы знаем, или чрез самих себя, или по историям, или от странствующих, есть один черные, другие белые, и некоторые красные, иные носят длинные волосы, а некоторые имеют как кудреватую шерсть; одни совсем косматы, другие не имеют и бороды; были, а может быть и ныне еще есть, страны людей имеющих рост гигантский, и оставя басню о Пигмеях, которая может легко быть не иное что, как только увеличение, известно то, что Лапонцы, а особливо Гренландцы, гораздо меньше следственного человеческого росту уверяют еще, якобы есть целые народы, которые имеют хвост, так как четвероногие животные: и, не веря слепо оказаниям Геродотовым и Ктезиасовым, можно, по крайней мере, вывести из них следующее весьма вероятное мнение, что если бы можно было сделать обстоятельные примечания в сих древних временах, в которых разные народы следовали обрядам жизни разнственнейшим нежели ныне, то приметили бы также в образе и состоянии тела гораздо удивительнейшие разности. Все сии действия, о которых легко можно предложить доказательства неоспоримые, могут только тех удивить, кои привыкли видеть те единые предметы, какие их окружают, и которые не ведают о сильных действах различных климатов, воздуха, пищи, способов жизни и привычки вообще, а особливо преудивительной силы тех же самых причин, когда они действуют беспрестанно чрез долгое последствие родов. Ныне, когда коммерция, путешествия, победы, более соединяют разных народов, и как способы жизни их непрестанно становятся сходственнее чрез частое между ними сообщение, примечается, что некоторые разности между разными народами убавились; и на пример: каждый может приметить, что французы нынешних времен не имеют уже той величины стана, той белизны и белокурых волос, какие описывали историки латинские, хотя время и притом смешение франков и нормандцев, которые также белы и белокуры, долженствовало бы восстановить то, в чем сообщение с римлянами может быть умалило силу климата в составлении естественном, и в цвете лица жителей. Все сии примечания о переменах, которые тысяча причин могут произвести и уже произвели самым делом в человеческом роде, заставляют меня сомневаться в том, что разные животные, подобные человеку, приемлемые от странствующих за скотов без дальнего исследования, по причине некоторых разнствий, каковые они усматривали в наружном составлении, или потому только, что сии животные не говорили, не были ли в самом деле подлинные дикие люди, которых племя, рассеянное издревле по летам, не имело случая открыть никакой действующией способности, не получило ни малой степени совершенства, и так находились еще в первобытном естественном состоянии. Приобщим здесь пример тому, что я чрез сие сказать хочу. // «Находится, – говорит переводчик истории о путешествиях, в королевстве Конго, – множество великих животных, которых называют Оранг-Утанг в Восточной Индии, которые имеют как будто посредственность в подобии между людей и больших обезьян». Баттель объявляет, что в лесах Маиомбских, в королевстве, называемом Лоанго, есть два рода чудовищ, из которых больших называют Пангос, а других Аниокос. Первые имеют совсем подобие человеческое, но гораздо толще, и весьма высокого роста. Лицо у них человеческое, глаза весьма впали, на руках у них, на щеках и на ушах волос нет никаких, кроме бровей, на которых волосы весьма долгие. Хотя все прочее тело у них космато, но те волосы гораздо не густы и цвет их темноватый. Наконец, единая только часть, которая их различает от людей, есть нога, понеже она у них без икры, они ходят прямо держа руками волосы зашейные; их убежище в лесу, они спят на деревьях, и делают себе там некоторый род шалаша, который прикрывает их от дождя. Пища их состоит в плодах или диких орехах. Никогда они не едят мяса; черные люди тамошние, проходя сквозь леса, имеют обыкновение зажигать огонь ночью. Они примечают, что утром по отшествии их Пангосы заступают место их вокруг огня, и не отходят доколе он не погаснет: ибо совсем проворством своим не имеют они смысла продолжать его, принося дрова. // Они ходят иногда множеством, и убивают тамошних черных жителей прохожих чрез леса, нападают еще и на слонов, которые приходят для соискания пищи в места ими обитаемые, и столько докучают им ударами рук своих и палок, что принуждают их обращаться в бегство с великим криком. Никогда Пангоса Живаго не лавливали, для того, что они столь твердого сложения, что и десяти человек не довольно его остановить; но черные ловят их множество маленьких убивая прежде матерей, за которых дети весьма крепко держатся: когда кто из сих животных умрет, то прочие покрывают его тело набрав несколько сучья и листьев. Пурхасий прилагает, что в разговорах, которые он имел с Баттелем, слышал он от него самого, что один Панго у него унес маленького Арапа, который препроводил целый месяц в сообществе сих животных; ибо они не причиняют никакого вреда людям, коих они похищают, по крайней мере, когда оные на них не устремляют взоров, как то приметил сей маленькой Арап. Баттель не описал другого рода из сих чудовищ. // Даппирь утверждает, что королевство Конго наполнено сими животными, которых в Индии называют Оранг-Утанг, то есть, лесные жители, а Африканцы называют их Кояс-Моррос. Сей скот, говорит он, столько подобен человеку, что некоторым странствующим пришло на мысль заключить, якобы они происходили от смешения женщины с обезьяненным самцом: химера, которую и сами Арапы отвергают. Один из сих животных был привезен из Конго в Голландию, и представлен Принцу Оранскому Фридриху Генриху. Он был росту трехлетнего младенца, и толстоты посредственной, но как четвероугольной и изрядного размера, весьма проворен и скор, ноги жирные и крепкие, весь перед тела был у него нагой, но зад покрыт волосами черными. При первом взгляде лицо его сходствовало с человеческим, но он имел нос плоский и короткий с выгибом, уши подобны человеческим, груди, ибо то была женского рода, были толсты, пуп впал, плечи весьма изрядно сложены, руки разделены на пальцы, икры и пяты жирные и тельны. Она ходила часто прямо на ногах, и в состоянии была поднимать и носить довольной величины тягости. Когда желала она пить, то приподымала рукою верх кружки, и поддерживала низ другою. Потом обтирала изрядно губы, ложилась спать головою на подушку, прикрываясь толь искусно, что можно б почесть ее за человека лежащего на кровати. Арапы странные делают рассказы о сем животном. Они сказывают, что оные не только насилуют женок и девок, но осмеливаются нападать и на вооруженных людей. Словом, много видимо, что то Сатиры древних. Меролла говорит может быть о сих скотах, когда рассказывает, что Арапы в своих охотах ловят иногда мужчин и женщин диких. // Упоминается еще о сих родах животных человекообразных в третьем томе той же истории о путешествиях, под именем Бегго и Мандрилла; но держась пред сим предложенных известий, во описании сих называемых чудовищ находится удивительное сходство с человеком, и разности меньшие нежели можно иногда означить от одного человека к другому. Не видно в сих описаниях причин, на которых сии сочинители основываясь, не дают помянутым животным имени человека дикого; но легко догадаться можно, что то для их глупости, и для того, что они не говорят причины весьма слабые для того кто знает, что хотя органы у словесные суть естественны человеку, но слово само собою однако же ему неприродно, но кто это знает, до какого степени совершенствование человека могло вознести человека гражданского выше его первобытного состояния. Малое число строк, содержащихся в сих описаниях, могут нам дать на рассуждение сколь худо сии животные были примечены, и с какими предрассудками они были рассматриваемы. Например: они названы чудовищами или уродами, однако ж, соглашаются притом, что они рождают. В одном месте Баттель говорит, что Пангосы убивают Арапов, проходящих чрез лес: в другом Пурхасий прилагает, что они им не причиняют никакого вреда, когда их и нечаянно поймают, по крайней мере, ежели пристально на них не смотрят. Пангосы сбираются около огня раскаленного черными людьми тогда, как сии отходят, и уходят также сами как огонь загаснет: вот действо, и вот толкование примечателя: ибо с великим проворством не имеют они довольно смысла продолжать огонь, принося дрова. Желал бы я отгадать, как Баттель или Пурхасий, его скропатель, мог знать, что удаление Пангов было по причине неразумения а неизволения их. В климате, в каком лежит Лоанго, огонь не весьма нужная вещь животным, и если черные люди его возжигают, то не столь от холоду, как для устрашения диких зверей, и так весьма то внятно, что повеселясь несколько пламенем, или довольно нагревшись, Пангосы скучают оставаться всегда на одном месте, и отходят для соискания себе корму, которое требует больше времени нежели тем, кто ест мясо. Сверх того известно, что большая часть животных, не исключая и человека, суть естественно ленивы, и отвергают всякое попечение, кроме самых необходимых нужд. Наконец весьма странно кажется, чтоб Пангосы, которых проворство и силу превозносят, Пангосы, которые умеют погребать своих мертвецов, и делать шалаши из сучья и листьев, не умели положить полена в огонь. Я помню, что видел я обезьяну исправляющую сие действие, которое хотят отнять у Пангосов, правда, что как мои мысли не были обращены к сей стороне, то и сам сделал тот же проступок в котором виню наших странствующих, и я пренебрег исследовать то ли было точно намерение обезьяны, чтоб продолжать огонь, или просто только, как я думаю, дабы подражать действию человека. Но как бы то ни было, весьма то доказано, что обезьяна не составляет некоторого особливого вида человека; не только потому, что она лишена способности говоришь, но особливо для того, что весьма достоверно, что род сей не имеет способности получать в чем-либо от времени до времени большее совершенство, каковое свойство есть собственное рода человеческого. Но такового испытания кажется совсем не делано в рассуждении Пангосов, и Оранг-Утангов, дабы можно было произвести такое же заключение, однако же было бы средство, по которому, если бы Оранг-Утанги, и прочие, были рода человеческого, примечатели самые грубые могли бы в том, и еще доказательно, увериться; но кроме что единого возрождения человеческого довольно для сего опыта, оной должно почесть неудобоисполнимым для того, что надобно, дабы то, что есть только единое положение, было доказано за истину, прежде нежели опыт, который долженствует утвердить действо, может быть предпринят невинным образом. // Скоропостижная рассуждения, которые не суть плодом просвещенного ума, подвержены тому, чтоб вдаваться в излишества. Наши странствующие без чинов делают скотов под именем Пангосов, Мадриллов и Оранг-Утангов, из самых тех тварей, из которых под именем Сатиров, Фавнов, Силванов, древние богов делали. Может быть, по точнейшем разыскании найдется, что то люди, между тем, кажется мне, что столько же есть причины соглашаться в том с мнением Меролловым, как монаха ученого, самовидца, и который, со всей своей простотой, был однако ж человек остроумной, сколько с купцами, Баттелем, Даппиром, Пурхасием, и другим подобным скропальщикам. // Какое рассуждение, думаете вы, учинили бы такие примечатели о младенце найденном в 1694 году, о котором я говорил пред сим, которой не подавал ни малейшего знака разума, ходил на руках и на ногах, не имел никакой речи, и произносил звуки голоса ни в чем несходственные с гласом человеческим. Он чрез долгое время не достиг до того, продолжает тот же философ, который об нем описывает, чтоб извести несколько слов, да и после того произносил оные невежественным образом. Как скоро он начал говорить, то спрашивали у него о его прежнем состоянии, но он не больше о том помнил, как мы памятуем о том, что с нами происходило в колыбели. Если бы по несчастию сей младенец попался в руки наших странствующих, то не можно сомневаться, чтобы они приметив его молчание и неосмысленность, не приняли намерения отпустишь его возвратно в лес, или заключить в зверинец, а после того они ученым образом стали бы рассказывать о нем в преузорочных своих описаниях, как о скоте весьма недостойном любопытства, и довольно подобном человеку. // С три или четыреста лет, как жители Европейские рассыпались по всем другим частям света, издают непрестанно новые собирания путешествий и описаний своих; я уверен, что мы никого из людей не знаем, кроме одних Европейцев, да и то еще по смешным не истребившимся и в самых ученых людях предрассудкам, кажется, что всякой под оным великолепным именем ручательства о познании человека, простирает оное только до людей своей земли, участные люди сколько ни ездят туда и сюда, но философия кажется не путешествует, по чему в каждом народе она мало способна для другого народа. Причина сего видима ясно, по крайней мере, в рассуждении отдаленных стран: почти только четыре звания людей предприемлют дальние странствования, а именно: мореплаватели, купны, солдаты и проповедователи: но не должно почти ожидать чтобы три первопомянутые сих званий снабжали свет настоящими примечателями а что касается до четвертого, то сии упражняясь в высочайшем деле, на которое они призваны, хотя бы они и не подвержены были предрассудкам своего звания, как все прочие, должно думать, что не попустятся они добровольно в изыскания, которые кажутся сущим только любопытством, и которые отвратят их от важнейшего исправления того, к коему они определены. А притом для проповедования полезным образом Евангелия нужна только ревность, а прочее Бог сам подает. Но чтоб научиться познанию людей, то надобно иметь таланты, которых Бог подавать никому не обязался, и которые не всегда бывают уделом сих святых мужей. Нет ни единой книги о путешествиях, в которой бы не находилось описания о свойствах и нравах, но крайне удивительно видеть, что сии люди, которые описывают о столь многих вещах, не иное что говорили как то, что уже давно каждому было известно, не могли ничего приметить в другом краю света, кроме того, чтобы весьма удобно было им увидеть не выходя из своей улицы, и что оные истинные черты, различающие народов, и поражающие око, почти всегда сокрыты были от их глаз, от сего то произошло преизрядное нравоучительное, толь много повторяемое толпою философов, что люди повсюду те же, что как они имеют везде те ж страсти и пороки, то весьма бесполезно искать того, как бы изобразить свойства разных народов, которое рассуждение столько же основательно, как бы кто сказал, что не возможно различить Петра с Яковом для того, что они оба имеют нос, рот и глаза. // Не уже ли не узрим ми никогда возрождение тех счастливых времен, в которые народы не вмешивались философствовать, не Платоны, Талесы и Пифагоры, объяты будучи ревнительным желанием знания, предпринимали наивеличайшие странствования единственно для того, чтоб научиться, и отлучались в дальние страны для свержения ига предрассуждений своих стран, научиться знать людей по их сходствам и разнствиям, и приобрести всеобщее оное познание, которое не до одного века, или до одной страны принадлежит исключительно, но будучи всех времен и всех стране, есть так сказать, общая наука премудрых? // Удивляются пышности некоторых любопытных людей, которые предпринимали, или заставляли предпринимать с великим иждивением путешествия на восток с учеными людьми и с живописцами, для изображения развалин древних зданий, и разобрания или описания надписей, но я с трудом могу попять, как можно в таком веке, в котором все похваляются преизрядными званиями, не найдется двух человек согласных между собою и богатых, одного деньгами, а другого разумом, обоих любящих славу и ищущих бессмертия, из которых бы один хотел жертвовать двадцать тысяч шалеров. из своего имения, а другой десять лет жизни своей, на преславное странствование вокруг всего света, дабы учиться познать не травы все и камни, но напоследок когда-нибудь человека и нравы, и которые бы после толь многих веков, употребленных на измерение и рассмотрение дому, вздумали, наконец, пожелать узнать его жителей. // Академики, посланные в Северную часть Европы и в Южную Америку, имели более себе предмет осмотреть оные как геометры, нежели как философы. Между тем как они вдруг были и то и другое, то невозможно почитать совсем неизвестными те страны, которые осмотрены и описаны такими людьми, как были Г. Кондамин и Г. Мопертви. Золотых дел мастер Шардеп, странствовавший так как Платон, ничего не оставил, чтоб не рассказать о Персах; Китай кажется довольно примечен Иезуитами. Кимпфери дает сносное понятие о той малой части Японии, которую он видел. Кроме ж как чрез сии известия мы почти не знаем народов восточной Индии, поелику туда путешествуют такие Европейцы, которые пекутся наполнить более мешки свои нежели головы. Целая Африка, и ее бесчисленные жители, столь отменные по свойству своему как и цветом, остались еще неописанными, весь круг земного шара покрыт народами, которых мы знаем только одни имена, а совсем тем мешаемся рассуждать о человеческом роде! Положим Монтесквия, Буфона, Дидерота, Дюклоса, д’Аламберта, Кадиллака, или им подобных людей, путешествующих для научения своих современников, примечающих и описывающих таким образом, как умеют, Турцию, Египет, Барбарию, владение Марокское, Гвинею, Кофрскую землю, внутренность Африки и ее восточные берега, Малабары, Могольскую землю, берега реки Гангеса, королевство Сиамское, Пегу и Дава, Китай, Татарию, Мексику, Перу, Хилию, Магелландские земли, не запамятуй притом и Патагонов, истинных или ложных, Тюкуман, Парагай, если возможно Бразилию, наконец Караибов, Флориду, и все дикие страны, в которые путешествие есть самое нужнейшее изо всех, и такое, что его должно исполнить с крайним попечением, положим, что сии новые Геркулесы, по возвращении из пугай толь достопамятного, сочинили бы в досужное время Историю Натуральную, Моральную и Политическую обо всем что они видели, то мы сами увидели бы новый свет, вышедший из их пера, и так научились бы знать и собственный наш свет. Я говорю, что когда таковые примечатели утвердят о каком животном, что то человек, а о другом, что то скат, тогда должно поверить им; но весьма неразумно было бы полагаться на невежественных странников, о которых иногда приходит искушение сделать тот самый вопрос, который они решить принимаются в рассуждении других животных.

Сие, кажется, совершенно ясно, и я не могу понять, откуда наши Философы могут вывести все те страсти, которые они приписывают человеку естественному. Исключая единую надобность физическую, каковой сама природа требует, все наши другие надобности не от чего таковы суть, как по привычке, прежде которой они не были надобностями, или по нашим желаниям; но того не желают, чего не в состоянии знать. Из чего следует, что как человек дикий не желает кроме вещей ему известных, не зная кроме тех, которых получение в его власти состоит, или которые получить ему нетрудно, то ничто не может быть спокойнее его души, и ничто столь неограниченно, как его разум.

Я нахожу в правлении гражданском Локовом некоторое возражение, которое кажется мне столько знатно, что не можно мне его скрыть. «Понеже конец сообщества между мужеским полом и женским, – говорит сей философ, – не в том едином, чтоб родить, но чтоб продолжать род, то сие сообщество долженствует продолжаться также и после рождения, по меньшей мере до тех пор, как то нужно для пропитания и сохранения рожденных, то есть, до тех пор, как уже они в состоянии будут сами себя снабжать в надобностях своих». Сие правило, которое бесконечная премудрость Создателева устроила над трудами рук своих, видим мы, что и твари, низшие человеку, хранят постоянно и точно. В животных, питающихся травою, сообщество между мужеским полом и женским не далее продолжается, как самое действо их совокупления для того, что как сосцы материны довольны к напитанию рожденных до самых тех пор, как они придут в состояние щипать траву, то самец довольствуется только зарождать, и не вступается после того ни в самку, ни в детей, к пропитанию которых он не может ничем вспомоществовать. Но в рассуждении животных, добычею питающихся оное сообщество продолжается гораздо долее, по причине, что мать, не имея возможности довольно снабдишь себя собственно пищей, и продовольствовать в то ж время детей своих единою своею добычею, которое средство насыщаться есть гораздо труднее и опаснее, нежели питать себя былиам, то помощь самца совсем необходима к содержанию общего их семейства, если так назвать можно, которое до тех пор, как будет в состоянии искать для себя добычи, не может иначе пробавляться, как чрез попечение самца и самки общее. То же примечается и во всех птицах, исключая только некоторых живущих в домах, понеже они находятся в таких местах, где беспрестанное изобилие пищи освобождает самца от попечения питать птенцов своих; ибо усматривается и то в продолжение того времени, как птенцы, находятся в гнездах своих, имеют надобность в пище, самец и самка равно приносят им оную до тех пор, как они в состоянии будут летать и продовольствовать сами себя съедением. // А в сем, по моему мнению, состоит главнейшая, если она не единая причина, для чего мужской пол и женский в роде человеческом обязаны к сообществу должайшему, нежели какое имеют прочие твари. Сия причина есть та, что женщина в состоянии зачать, и обыкновенно бывает опять во чреве, и родить еще младенца, гораздо за долго до того, чтоб прежней был в состоянии обойтись без помощи родителей своих, и продовольствоваться сам собою в надобностях своих. Таким образом, отец будучи обязан иметь попечение о рожденных им, гораздо долговременно также принужден продолжать сожитие брачное с одной супругой, от которой он сих первых имел, и жить совокупно в сем сожитии много долговременнее пред всеми прочими тварями, коих птенцы имеют возможность питаться сами собою прежде, нежели новое рождение последует. Итак, союз между самца и самки прерывается сам собою; оба они находятся в совершенной вольности доколе то время года, которое обыкновенно производит в животных вожделение совокупиться, принудит их избрать новых супружников, а в сем не можно довольно надивиться премудрости Создавшего, который даровав человеку качества способные снабжать себя столько же на будущее как и на настоящее время, восхотел и учредил так, что сожитие человеческое продолжается гораздо долее, нежели союз обоих родов в прочих тварях, дабы чрез сие искусство мужа и жены было паче возбуждаемо, и польза их была бы лучше соединена в том виде, чтоб запасаться для младенцев, и оставить им стяжание, поелику ни что не может быть того предосудительнее дли детей как союз неизвестной и неутвержденной, или весьма легкое и частое разрешение сообщества супружеского. // Любовь к истине, которая меня привела предложить сие прекословие, побуждает меня приобщить к оному некоторые примечания, если не для решения оного, то, по крайней мере, для объявления. // 1. Во-первых, я примечу, что доводы нравоучительные не великую имеют силу в предложений физическом, и что они более служат к объявлению причины действий существующих, нежели к утверждению бытия оных действ. Но таковой есть род доказательств употребленного господином Лаком в том месте, которое я пред сим приложил; ибо, хотя то может быть выгодно роду человеческому, чтоб соединение мужа и жены было всегда пребывающее, но из сего не следует, якобы то так и было устроено природою, а иначе надлежало бы сказать, что она также установила в обществе гражданском художества, торговлю и все, что полагают быть полезным для человека. // 2. Я не ведаю, где Г. Лок нашел, что между животными, питающимися от добычи, сожитие самца и самки продолжается долее, нежели между теми, кои питаются былием, и что они друг другу помогают питать детей своих: ибо не видно того, чтоб пес, кот, медведь или волк, узнавал самку свою лучше нежели конь, баран, бык, олень, или все четвероногие узнают самок своих. Кажется напротив того, что если помощь самца была бы нужна самке к сохранению детей ее, то было бы особливо в таких родах, которые питаются травою для того, что требуется матери к насыщению долгое время, а во все продолжение оного, принуждена она оставлять своих детей, вместо что добыча медведицы или волчихи пожирается в одно мгновение, и она не претерпевая голода, больше имеет времени для напитания детей своих. Сие рассуждение подтверждается примечанием о числе сосцов, и детей в один раз рождающихся. Чем роды плотоядных, и плодами питающихся животных различаются. Не более основания находится и в том, что тоже самое разделение приложено к птицам: ибо кто может увериться, чтоб сообщение между обоих полов было продолжительнее, нежели у коршунов и воронов? Мы имеем два рода домашних птиц, утку и голубя, которые нам подают пример совсем противной системе сего писателя. Голубь, питающейся только зерном, остается с самкой своею, и питает обще своих птенцов, и селезень, которого жадность известна, не знает ни самки и птенцов, и не помогает им ни чем в пище их; также в курицах, который род не менее утки алчен, не видно никогда, чтобы петух заботился о цыплятах. Если в других родах самец разделяет с самкой попечение питать птенцов, то сие для того, что птицы, кои вскоре летать не могут, и коих мать не может питать млеком, гораздо меньше в состоянии обойтись без вспоможения отца, нежели четвероногие, которые довольно сосца матери, по крайней мере, на несколько времени. // 3. Есть много неизвестности о самом главном деле, которое служит основанием всему рассуждению Г. Лока: ибо, чтобы знать, бывает ли обыкновенно в природном состоянии, как он мнит, женщина опять чревата, и приносит ли нового младенца гораздо долго пред тем, как прежней может снабжать сам себя в надобностях, требуется иметь опыты, которых всеконечно Г. Лой не имел, и которых никто не может иметь. Всегдашнее сожитие мужа и жены есть случай столь близкой подвергнуть себя новой беременности, что весьма трудно подумать, чтобы повстречание случайное, или единое только побуждение телесное производило действа столь частые в сущем природном состоянии, как в обществе брачном: которая медленность, может быть, способствовала бы иметь детей гораздо сильнейших, и сверх того могла бы награждена быть способностью зачатия в чреве, продолжаемою на должавшие лета у жен, поелику бы они тем менее употребляли оной в младости. В рассуждении детей есть многие причины думать, что их силы и органы открываются гораздо позже у нас, нежели то бывало в состоянии природном, о котором я говорю. Слабость врожденная, которую они приемлют от сложения родительского попечения, какое имеют пеленать и связывать все их члены, нега, в какой они воспитываются, а может быть и употребление чужого молока, но не родильницына, все противоборствует и препону делает в них первым приращениям природы. Прилежание, которое принуждает их прилагать к премногим вещам, на которые непрестанно устремляют их внимание, не давая между тем никакого упражнения телесным их силам, может еще сделать знатное препятствие в их возрасте, так что, если бы вместо обременения и утруждения тотчас разума их тысячью образами, дали упражняться ее телу их в непрестанном движении, коего кажется от них требует природа, то вероятно, что были бы они гораздо скорее в состоянии ходить, действовать, и запасать себя самих своими надобностями. // Наконец Г. Лок доказывает по самой большей мере, что мужчина может иметь причину, чтоб жить вместе с женою, когда она имеет младенца; но он не доказывает никак, чтобы тот долженствовал к ней привязанность иметь до разрешения ее от бремени в продолжение девяти месяцев ее беременности. Но если женщина сия не нужна человеку чрез все сии девять месяцев, и еще сделалась ему незнакомою, то для чего станет он вспомоществовать после родин? Для чего будет он пособлять ей в воспитании младенца, о котором не знает что он ему принадлежит, которого рождению он ни определял своим рассуждениям, ниже предвидел? Г. Лок явным образом полагает то наперед, о чем еще только вопрошается. Ибо не требуя знать, для чего человек остался бы прилеплен к жене после родин ее, но для чего он прилеплен был бы к ней после зачатия бремени. По удовольствовании вожделения, человек уже не имеет никакой надобности в той женщине, ни она в том мужчине, которой не имеет ни малого попечения, и может быть никакого и понятия о следствиях сего своего действия. Один пойдет в сторону, а другая в другую, и кажется нет вида, чтоб чрез девять месяцев воспамятовали они что между собою некогда погнались, ибо сей род памяти, по которому каждый особливо дает преимущество отменное другому, для детородного действа требует, как я в самом сочинении доказал, больше приращения или повреждения в разуме человеческом, нежели сколько можно в нем того полагать в сем единственно животном состоянии, о котором здесь дело идет. И так иная женщина может удовольствовать новые желания мужчины столько способно как и та, которую он уже познал; и иной мужчина также удовольствует и ту женщину, полагая притом, чтоб она побуждаема была таковым желанием во время своей беременности, о чем не без основания можно сомневаться. Но если ж в состоянии природном женщина не чувствует больше страсти любовной по зачатии младенца, то препона сообществу ее с мужчиной становится еще больше, ибо тогда не имеет она уже надобности ни в том мужчине, Которой ее очреватил, ниже в каком-либо ином: следственно, нет никакой причины искать человеку той же женщины, ни женщине того ж мужчины. И так рассуждения Локовы разрушаются, и вся диалектика сего Философа не избавила его от погрешности, которую Гобесий и другие учинили. Они должны были истолковать действо природного состояния, то есть, такого, в котором люди жили совсем уединенно, и в котором такой то человек не имел ни малой причины жить близ такого то человека, ниже, может быть, все люди, близ таких то людей, что еще хуже, те писатели не вздумали принести себя далее веков общества, то есть, тех времен, в которых люди имеют всегда причину жить совокупно одни с другими, и где такой-то человек имеет часто причину жить возле такого-то мужчины или женщины.

Я весьма остерегаться буду вступить в рассуждения философские, которые можно учинить о выгодах и неудобствах сего установления языков; мне непозволительно возражать заблуждения народные, а притом ученое множество столь много почтения имеет к своим предрассудкам, что не может терпеливо снести мнимые мои странные мысли, и так, пускай говорят такие люди, которым не поставляют в преступление что они смеют принимать иногда рассудки против мнений многочисленной толпы. Nec quidquam felicitate bumani generis decederet, fi pulfa tot linguarum pefte et confufionem vnam artem callerent mortals, et fignis moti, bus geftibusqne licitum foret quiduis explicare. Nunc vero ita comparatum eft, vt animalium quae vulgo bruta cveduntur, melior longe quam noftra bac in parte videatur condition, vt pote quae prompitius et forfan felicius fenfus et cogitations fuas fine interprete fignificent fi peregvino vtantur fermone S. Vossivs de poemat. Cant. & viribus Ruthmi, p. 66.

Платон показывая сколько понятия о количестве раздельном и о его сношениях нужны и в самых малых художествах, справедливо смеется писателям своего времени, которые утверждали, что Паламед изобрел числа при осаде Троянской, как будто б, говорит сей философ, Агамемнон мог не ведать до того сколько он имел ног? В самом деле чувствуется невозможность, чтоб сообщество и художества дошли до того состояния, в каком они были во время Троянской осады, а люди не имели еще употребления чисел и счету: но нужда знать числа прежде приобретения других знаний не делает воображения вымысла числе удобнейшим когда имена числе напоследок стали известны, то легко уже изъяснить их смысл и произвести те понятия, которые сии имена представляют: но для изобретения числе надлежало, прежде нежели возможно было, постигнуть сии самые понятия, так сказать, познакомиться с рассуждениями философскими, приучиться рассматривать вещи по их единой существенности, и независимо от всех других усмотрений, которое отделение мыслей есть трудное весьма метафизическое, и гораздо мало естественное, но без которого, однако ж, сии понятия не могли бы никогда пронестись от одного рода к другому, ни числа сделаться всеобщими. Дикий мог рассматривать особливо правую свою ногу и ногу левую, или смотреть на них вдруг при нераздельном понятии их одной пары, никогда не мысля что он имеет две ноги, ибо совсем иное дело есть понятие представляющее, которое нам изображает предмет, а иное понятие числительное, которым предмет определяется, а еще меньше того в состоянии был он счесть до пяти, и хотя положа одну свою руку на другую, мог он применить, что пальцы обеих соответствовали между собою точно, однако ж, он весьма далек был от того, чтоб помышлял о равенстве их числа. Он не более знал числа перстов своих, как и число своих волос, и если б подав ему разумение что такое есть число, кто-либо ему сказал, что он столько же перстов на ногах, сколько на руках имеет, то может быть, он весьма бы удивился, когда бы по сравнении нашел что та самая правда.

Не должно смешивать самолюбие с любовью к самому себе, две страсти весьма различные по своему свойству и по действию. Любовь к самому себе есть чувствование естественное, которое влечет всякое животное бдеть о своем собственном со хранении, и которое управляемо будучи в человеке разумом, и умеряемо жалостью, производит человеколюбие и добродетель. Самолюбие ж ни что иное есть, как чувствование относительное поддельное, родившееся в обществе, которое влечет каждого человека особливо почитать себя больше и лучше, нежели всех других, которое вперяет людям все то зло, кое они друг другу взаимно причиняют, и которое есть прямой источник чести. // По надлежащем уразумения сего, я говорю, что в нашем первобытном состоянии, то есть, в состоянии подлинно естественном, самолюбия нет, ибо как каждый человеке особливо почитает себя самого единого таким зрителем, который бы его примечал единым только существом в свете, которое бы принимало в нем участие, и единым судиею собственных его достоинств, то не возможно, чтоб чувствование, имеющее свой источник в сравнениях, каких он делать не в состоянии, могло произрасти в его душе. По той же причине, сей человек не может иметь ни ненависти, им желания к отмщению, которые страсти не иначе могут родиться, как от мыслей какой-либо полученной обиды; а как только презрение, или желание повредить, а не самое зло составляет обиду-то люди, незнающие ни ценить себя, ни сравнивать с другими, могут делать многие взаимные насильства, если им из того есть какая выгода, но совсем друг друга не обидны. Словом сказать, каждый человеке не взирая почти на подобных себе иначе, как на животных другого рода, может похищать добычу у слабого, или уступить свою сильнейшему пред собою, не представляя себе иного сии хищения, как только естественными происшествиями без наималейшего чувствования буйства, или досады, и без всякой другой страсти, кроме оскорбления или радости о добром или худом успехе.

Весьма достойно сие примечания, что от толь многих лет Европейцы трудятся и мучатся, чтоб диких людей, разных стране света, привести к своему способу жизни, но ни одного еще до сих пор не могли к тому привести, ниже помощью самого Христианства: ибо наши законопроповедователи делают там иногда Христиан, но никогда не делают людей гражданских. Ничто не может преодолеть непобедимое отвращение, которое они имеют к принятию наших нравов, и чтоб жить по нашему обычаю. Если сии бедные дикие суть столь ненастны, как они говорят, то по какому непостижимому повреждению разума непременно отрицаются они просветиться по нашему подражанию, или научиться жить счастливо между нами; между тем как в премногих книгах мы читаем, что французы и другие европейцы убегали добровольно к тем народам, и провождали там всю свою жизнь, не похотев уже оставить столь странного обычая жизни, также находятся и законопроповедатели разумные, которые с умягчением сердечным жалеют о тех тихих и беспорочных днях, которые они провождали у сих народов, толь нами презренных? Если ответствовать мне будут, что не имеют они довольного просвещения, дабы рассудить здраво о своем состоянии, и о нашем, то я на сие опять скажу, что оценение благополучия не столько есть дело разума как чувствования. А притом сей ответ может обращен быть против нас еще с высшею силою; ибо расстояние от наших понятий до того расположения разума, в каком надлежит быть для постижения вкуса, какой находят дикие люди в своем способе жизни, есть далее, нежели от понятия диких людей до тех понятий же, кои могут им дашь постигнуть наше житие. И в самом деле, по нескольких примечаниях, легко им можно видеть, что все наши труды направляются на два только предмета, именно: чтоб иметь для себя способности в жизни, и уважения у других, но какое средство нам есть вообразить тот род увеселения, которое дикий человек находит в том, чтоб препровождать жизнь свою одному посреди лесов, или в рыбной ловле, или свистать в худую дудку, не умея никогда сделать ею надлежащий тон, и не печась отнюдь чтоб и научиться тому? // Несколько раз привозили диких людей в Париж, в Лондон и в другие города, и с великим тщанием показывали им наши роскоши, наши богатства и все наши художества самые полезные, и самые достойные любопытства, но все сие никогда не возбуждало в них кроме неосмысленного удивления без наималейшего движения к пожеланию чего-либо. Я помню, между прочим, историю об одном начальнике некоторых американцев северных, которого привозили к Аглинскому Двору около тридцати лет тому назад. Ему предлагали превеликое множество вещей пред глаза его, дабы выбрать ему в подарок что ему наилучше могло бы понравиться, но ни к одной изо всех не показал он ниже малого желания. Наши оружия казались ему тяжелы и беспокойны, башмаки жали ему ноги, платье его беспокоило, словом, он все отвергал; наконец приметили, что он, взяв одно шерстяное одеяло, будто почувствовал некоторое удовольствие, и окутал свои плеча. До крайней мере согласится ты, сказали ему тотчас, о полезности сей одежды? Да, ответствовал он, сие кажется мне почти столько ж удобно, как кожа какого-либо зверя, да и того бы он не сказал, если бы вынести сии вещи на дождь. // Может быть, скажут мне, что как привычка одна прицепляет каждого к обряду своей жизни, то сие и препятствует диким людям чувствовать, что есть изрядного в нашей жизни: но на сем основании долженствует то казаться, по крайней мере, весьма чрезвычайным, чтоб привычка имела больше силы удерживать диких во вкусе их сущего убожества, нежели европейцев в наслаждении их блаженства. Но чтобы учинить на сие последнее противомнение, ответ, на которой бы не возможно было уже ни слова сказать в возражение, то не приводя здесь всех молодых диких, которых суетно силились просветить, не говоря о Гренландцах и жителях Исландских, коих покушались ворошить и питать в Дании, и коих печаль и тоска всех погубила, или отчаянием, или морем, чрез которое покушались они переплыть вплавь до своей земли: я удовольствуюсь предложив здесь один пример верно засвидетельствованной, которой я предаю на рассмотрение прельщающимися учреждениями Европейскими. // Все труды законопроповедателей Голландских, на мысе Доброй Надежды, не в состоявши были обратить ни единого Готен-пота. Вандер Стел, Губернатор оного мыса, взяв одного с самого детства, воспитал во всех основаниях закона Христианского, и в проследовании всем употреблениям Европейским. Его одели бога-то, научили многим языкам, и успехи его соответствовали всем попечениям, какие прилагаемы были к его воспитанию. Губернатор, надеясь много на его разум, послал его в Индию с одним главным комиссаром, который употреблял его весьма полезно в дела компании. Он возвратился мыс после смерти того Комиссара, несколько дней спустя после возвращения своего, посещая некогда одного из своих сродников, принял намерение скинуть с себя все убранства Европейское, и облечься кожей овечью. Но он еще паче того сделал. В сем новом одеянии, взяв на себя чемодан, который наполнен был его прежнею одеждою, и представив оной Губернатору, сказал ему сии слова: извольте, Государь мой слушать, что я отрицаюсь навсегда от сих приборов. Я отрицаюсь притом и от Христианства, намерение мое есть жить и умереть по вере, обрядах, и употреблении предков моих. Единой милости я прошу, оставить мне галстук и кортик, которые я носил. Я их буду беречь, любя вас. И потом тотчас, не дождавшись ответа от Губернатора, укрылся он бегом, и никогда уже после того не видели его на мысу. История о путешествии, том 4, стран. 175.

Можно мне в противоречие сказать, что в таком беспорядке люди, вместо взаимного и упорного убиения себя, рассыпались бы врознь, если бы не было границ их рассеянию. Но, во-первых, сии границы были бы, по крайней мере, пределы света, а если помыслить о безмерном умножении людей, происходящем от состояния естественного, то всякой рассудит, что земля в сем состоянии, не замедлив, покрыта была бы людьми, принужденными таковым образом быть вместе. Сверх того они рассыпались бы, если бы зло было быстротечно, и чтоб сие было переменою сделанною от одного дня до завтра, но они рождались под игом, имели уже привычку носить его, когда и чувствовали его тяжесть, и удовольствовались тем ожиданием, чтоб при случае свергнуть оное. Наконец, приобвыкши уже к тысячи выгодностей, которые принуждали их жить совокупно, рассеяние стало уже не столь легко, как в первые времена, где никто не имея надобности ни в ком кроме самого себя, каждый принимал намерение свое, не ожидая совету от другого.

Маршал д? В** рассказывал, что как в одной из учиненных им компании чрезмерное мошенничество подрядчика провиантского заставило армию претерпевать многой недостаток, и следовательно возроптать, то он бранил оного строго, и угрожал его поверишь. Сия угроза не касается до меня, отвечал ему смело тот подрядчик, и я весьма доволен тем, когда вам скажу, что не вешают такого человека, который имеет более ста тысяч червонных. Я не знаю как сие сделалось, примолвил откровенно помянутой Маршал, но в самом деле он не был повешен, хотя стократно был того достоин.

Г. Руссо в сем случае не без пристрастия прославляет столько Людовика XIV, ибо сей Государь некогда потерял было государство свое. А долг истинный обязывает меня по самой справедливости упомянуть здесь о благополучном состоянии России, чрез попечение нашей ныне царствующей премудрой Государыни Великие по самому исполнении ее дел, на которые целый свет взирает с удивлением. О благополучном состоянии России говорю я для того, что она возведена на высшую степень благоденствия; ибо очищается ото всех наглостей, насильств и притеснений, каковые обыкновенно бывают не только в самовластительных, но и в прочих правлениях. Ее высокий и премудрый дух не к установлению самовластительства стремится, но к пользе, покою и тишине подданных своих. Сия Великая Монархиня, достойна владеть сердцами благодарного своего народа, не словами едиными привлекает к благосостоянию народ свой; но употреблением трудов собственно своих, и бесконечных попечений, которых плоды нам вседневно открываются чрез цветущее состояние, в каком, как внутренние, так и внешние дела ее государства, видать Европа с завистным оком. Если бы восстал и сам Платон от мертвых и увидел бы все полезные учреждения ее, то почтил бы он премудрость Великой ЕКАТЕРИНЫ II, которая кротостью пленяет сердца подданных, мудростью удивляет свет, и делами славит Российский род.

Самое правосудие раздаятельное воспротивилось бы сему строгому равенству состояния природного, если бы могло исполняемо быть в обществе гражданском. И как все члены государства должны ему услугами по мере их сил и дарований, то граждане со своей стороны должны быть отличаемы и благоприятствуемы по мере их заслуг. В таком-то смысле должно разуметь одно место в Исократе, в котором он выхваляет первых Афинян за то, что знали они различать, которое было выгоднее из двух равенств, из коих первое состоит в том, чтоб давать выгоды всем согражданам вообще и другое, чтоб раздавать их по достатку каждого. Сии мудрые политики, прилагает оной Оратор, изгнав сие неправедное неравенство, которое не полагает никакой разности между злых и благонравных людей, прилеплялись непременно к тому, которое награждает и наказывает каждого по достоинству. Но, во-первых, никогда не бывало такого общества, до какого бы степени повреждения ни дошло оное, чтоб в нем не делали никакого различия между злых и добрых людей; в том, что принадлежит до нравов, поелику в оном закон не может положить меры довольно точной, которая бы могла быть правилам для градоначальников; то сие весьма благоразумно, что дабы не оставить жребия, или чин сограждан в воле судей, запрещает оной им судить лица, а оставляет только расправу в делах. Одни столь непорочные нравы, каковы были древних Римлян, могут сносить Цензоров, и таковые суды у нас скоро бы все опровергли. Общенародному мнению принадлежит поставлять различие между злыми и благонравными людьми; правительство есть суд, который принадлежит только до самого точного права, но народ есть истинный судья нравов, судия нелицемерный и притом просвещенный в рассуждении сего, которого можно иногда обольстить, но никогда совсем превратить не можно. И так чины сограждан должны быть учреждаемы не по достоинствам личным; ибо то было б подать градоначальству способ к учинению почти самопроизвольного приложения законов, или сличения оных с делами, но только по действительным услугам, которые они государству оказывают, и которые точнее оценены быть могут.

Еще от автора Жан-Жак Руссо

Жан-Жак Руссо

Исповедь

Жан-Жак Руссо (1712–1778) – выдающийся мыслитель и писатель эпохи Просвещения. «Исповедь» Руссо до сих пор не перестает привлекать читателей. Внутренняя свобода автора по отношению к условностям его времени определила ту глубину и точность самооценки, с которой написана эта книга. Описывая события и свои переживания, Руссо обнажает «всю правду своей природы», включая и «самые интимные и грязные лабиринты». Эта неповторимая книга вызывает глубокий интерес не только своим автобиографическим материалом, но и смелым, тонким самоанализом.

Жан-Жак Руссо

Юлия, или Новая Элоиза

Книга Руссо — манифест свободы чувства; подлинный манифест, в котором записаны золотые слова: «Пусть же люди занимают положение по достоинству, а союз сердец пусть будет по выбору, — вот каков он, истинный общественный порядок. Те же, кто устанавливает его по происхождению или по богатству, подлинные нарушители порядка, их-то и нужно осуждать или же наказывать».Перевод с французского Н. Немчиновой и А. Худадовой под редакцией В. Дынник и Л. Пинского.Перевод стихов В. Дынник.Вступительная статья И. Верцмана.Примечания Е. Лысенко.Иллюстрации Юбера Гравело.

Жан-Жак Руссо

О политической экономии

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.

Жан-Жак Руссо

Новая Элоиза, или Письма двух любовников

«Новая Элоиза, или Письма двух любовников» – самый известный роман французского мыслителя и прозаика Жан-Жака Руссо (франц. Jean-Jacque Rousseau, 1712-1778). *** Это сентиментальная история в письмах о любви прекрасной Юлии д’Этанж к своему учителю Сен-Пре. Мировую известность автору принесли произведения «Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми, Сочиненное г. Ж. Ж. Руссо», «Руссовы письма о ботанике», «Семь писем к разным лицам о воспитании», «Философические уединенные прогулки Жан Жака Руссо, или Последняя его исповедь, писанная им самим», «Человек, будь человечен», «Общественный договор», пьеса «Пигмалион» и стихотворение «Fortune, de qui la main couronne».

Жан-Жак Руссо

Об Общественном договоре, или Принципы политического Права