Рассудите нас, люди - [6]

— Это жульничество. — сказала она суховато. — У Грибоедова ремарка: «С жаром целует руку».

— У нас, наверно, была другая редакция комедии.

— Я не хочу играть по другой редакции.

Мы пересекли Арбатскую площадь, непривычно пустынную в этот поздний час. Одинокий, как бы забавляясь сам с собой, озорничая от скуки, метался в светофоре огонек, — то в одно окошко заглянет, то в другое. Беспрепятственно проносились редкие автомобили...

Минуту назад такая простая, общительная. Женя — я это сразу почувствовал — отдалилась от меня, точно одумалась, и замкнулась в свой мир. Шагала рядом молчаливая, строгая и чужая. Я угадывал, что в ней происходила какая-то борьба, она чему-то сопротивлялась. Возможно, мою выходку с поцелуем нашла неуместной и даже нахальной.

«Идиот! — ругал я себя. — Более бездарной шутки нельзя было придумать!»

На Суворовском бульваре Женя чуть было не упала, — споткнулась о камень или о корень. Села на скамейку и сняла босоножку.

— Ну, что это такое! — воскликнула она плачущим голосом. — Стоит только надеть хорошие туфли — непременно каблук отлетит. Как назло!

Я рад был случаю снова завоевать ее доверие.

— Ничего страшного. Сейчас починим. — Я взял у нее туфлю, нашел осколок кирпича и отодвинулся к решетке. Укрепив туфлю на железном столбике, я ударил по каблуку, потом еще раз, посильнее, — и тоненький каблучок переломился пополам.

— Что вы там возитесь? — Женя прихромала ко мне. — Готово?

— Готово, — сказал я упавшим голосом.

— Да. сапожник...

Женя с грустью разглядывала изуродованную босоножку. Сначала она зашагала бодро, легко опираясь на носок. Потом хромота ее стала заметней. Усталая, она просто ковыляла, держась за мое плечо. На Малой Бронной Женя сбросила босоножки и пошла босиком.

— Тут уж недалеко, — сказала она.

Проходя мимо какого-то дома, мы услышали звуки рояля. Они вырывались из раскрытого окна на первом этаже, приглушенные и в то же время явственные, до осязаемости отчетливые. Нежная и медлительная мелодия стремительно переходила в тревожный рокот. «Баркаролла» Чайковского. Музыка не нарушала ночную тишину, а еще больше ее подчеркивала. Мы остановились и заглянули в окно, оно не было занавешено.

В дальнем углу огромной полутемной комнаты за роялем сидел старик с пышными седыми волосами, седой бородкой клинышком и впалыми морщинистыми щеками. Неяркий свет от лампы, стоявшей на черной плоскости рояля, падал на листки нот, на клавиши и на руки старика. Женя вздрогнула, зябко повела плечами и прислонилась к моему боку.

— Он так чисто играет, что каждый звук просто видишь. И если подставить подол, то они насыплются доверху, как хрустальные шарики.

Я оглянулся. Позади нас стоял дежурный милиционер и тоже слушал музыканта. Я подумал, что он сейчас, запретит ему играть. Но милиционер лишь тихонько сказал Жене:

— Вы простудитесь, девушка, босиком-то... — Постояв немного, он неслышно, будто на цыпочках пошел дальше.

Мы ушли уже далеко, а рокот рояля все еще гудел в сумрачном ущелье улицы, вызывая в душе смутную тревогу и торжество. Я взглянул в позеленевшее небо над темными громадами зданий и прочитал, сжимая руку Жени:

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,

У которой суставы в запястьях хрустят,

Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,

У которой гостят и гостят и грустят.

Что от треска колод, от бравады Ракочи,

От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей

По пианино в огне пробежится и вскочит —

От розеток, костяшек, и роз, и костей.

— Это Пастернак, — быстро отозвалась она в ответ и пожала мою руку, как бы говоря при этом: как хорошо, что мы понимаем друг друга...

На Пионерских прудах перед новым домом Женя легонько подергала меня за рукав:

— Здесь...

Уличные фонари погасли. Чуткий предрассветный сумрак обнимал город, ворочался в тесных переулках, рождая гулкие шорохи.

— Мама не спит, — прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. — Ох, достанется мне!.. — Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. — Ну, я пойду... Ноги озябли... — Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. — До свидания, Нельсон... — Отдалилась на несколько шагов, приостановилась. обернулась. — Что же вы стоите? Уходите. — И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.

Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.

На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:

— К 9-95-20. Запомните?..

Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.

Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.

II

ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом — я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся' всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.

Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно — напрактиковалась! — и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.