Рассудите нас, люди - [42]

— Семейное счастье не измеряется количеством денег, — процедил я сквозь зубы.

— Нет, к сожалению, измеряется. Нехватки и нужда глушат любовь, как сорняки.

— Сима!.. — Генерал осуждающе покачал головой. — Ну что ты говоришь? Подумай!..

Она нетерпеливо и сердито сказала:

— Ты лучше уйди. Прошу тебя, Гриша. Оставь нас. Я знаю, что делаю.

И он, нахмурившись, ушел: не хотел при мне затевать с женой спор. Да, возможно, и соглашался с ней.

— Не обижайся на меня. — Серафима Петровна приложила ладони к вискам. — Я мать. Я старше вас, и я лучше знаю, что нужно тебе и ей...

Я почувствовал, что стою на краю пропасти и Серафима Петровна с беспощадной настойчивостью сталкивает меня туда. Еще одно движение, и я полечу вниз головой, разобьюсь насмерть. Я шагнул к двери, откуда слышался Женин голос.

— Я хочу ее видеть. Пропустите меня,

Серафима Петровна загородила дорогу.

— Нельзя! — Глаза у нее дико расширились. — Я прошу вас не появляться здесь. А дочери запрещу встречаться с вами! Уходите!

— Вы — изверг, — сказал я тихо и медленно. — Я ненавижу вас.

Ощупью отыскав дверь, я вышел. Молоденький солдат-шофер посторонился, пропуская меня.

Впереди, шаркая мужскими ботинками по дорожке, трусила Нюша.

— Ох, женщина! Ну, женщина!.. — приговаривала она, то ли осуждая, то ли восторгаясь. — Как сказала, так и будет. Железная! Ты уж не горюй! Мало ли на свете девчонок. Жених у нее есть, у Женечки, вот в чем дело-то, Алеша...

Я не мог выносить ее сочувствия.

— Не нуждаюсь я в ваших советах! — резко бросил я, растворяя калитку, и побежал прочь.

За поселком, в конце изгородей, ноги мои точно надломились. Меня качнуло с дороги в лес и швырнуло в траву. Силы иссякли, сердце остановилось, дыхание оборвалось...

Из-за облака, протянувшегося вдоль горизонта зеленоватой льдистой кромкой, вывалилось солнце. В лес хлынули бурные багровые потоки. Они подхватили и понесли меня по течению — во мглу, в забытье. Я плыл, кажется, бесконечно долго, пока сумерки и тишина не загасили огненные потоки. Тогда я пришел в себя. Сильно болел локоть от удара о пень... Вспомнились слова Нюши: «гордый»... Какая злая ирония!.. Какой я гордый — я уничтоженный. И на свете никому нет дела до моего горя. Пока на земле жив человек с живым сердцем, горе неотступно будет следовать за ним, подстерегать и хватать на каждом шагу, чтобы свалить, уничтожить...

Я только сейчас в полную меру осознал, какой я был глупец. Возвышенный, романтичный глупец! Во что-то искренне поверил, на что-то понадеялся, рисовал в воображении почти идиллические картины совместной жизни с любимым человеком. О каком-то достоинстве думал, о независимости. Смешной донкихот! На свете есть большая, преданная и бескорыстная любовь и есть пошлая мещанская выгода. Они идут рядом, уживаются вместе, как две стороны одной монеты. Можно возмущаться, неистовствовать, но этим ровным счетом ничего не изменишь: благополучие будет цепляться за свои права и привилегии с отвагой, достойной лучшего применения...

С темнотой к лесу подполз туман. Мокрые и тягучие пряди его, шурша в кустарниках, оплетали стволы, поднимались все выше, выше. Звезды, сверкавшие сквозь ветви, померкли. Волосы мои набухли влагой и отяжелели. Холодные капли на губах отдавали горьким дымком. Сырая белесая мгла давила, стесняя дыхание. Я поднялся и побрел по траве, выбираясь на шоссе. Два километра до автобусной остановки я шел томительно долго. Расплывшиеся в тумане огни встречных автомобилей возникали внезапно и проносились светящимися взрывными облачками.

Порог своей комнаты я перешагнул с трудом. Во всем теле была такая слабость, точно я перенес тяжелую болезнь и впервые встал на ноги. Мучила жажда. Ребята не спали, хотя был поздний час, — ждали меня. Завесив лампу, Петр склонился над чертежом. Трифон лежал на койке, просунув ступни длинных ног меж прутьев спинки, — не умещался на кровати. За ширмой, как всегда неслышно, притаилась Анка.

По тому, как я прошел к тумбочке, схватил графин и стал пить, ребята поняли, что меня постигла неудача. Петр следил за мной молча и угрюмо. Трифон отшвырнул учебник и сел на постели.

— Ну что? — спросил он. — А где Женя? Как тебя принял генерал?

— Генерал-то ничего. Но дело в том, Трифон, что главный генерал там другой, без звания — мамаша. Выставили меня, ребята.. — Я прислонился к стене спиной и затылком.

— Я так и знал! — воскликнул Трифон. — Я был уверен, что ты там не подойдешь. Не той кондиции. На черта тебе нужно было ехать, унижаться!

Из-за ширмы выпорхнула Анка в длинной, до пят, рубахе. Голова ее с бигуди на волосах была повязана косынкой.

— А Женя? Что она сказала, Алеша?

— Женя пела про деву, которая разбила об утес урну с водой, — сказал я с горькой усмешкой. — Меня даже не допустили к ней.

— Значит, сговорились, — определил Трифон мрачно.

Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.

— Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.

— И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой — и упорхнула. Стилягу ей подавай! — Трифон расходился все больше. — Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, за презирала... (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь...