Рассудите нас, люди - [37]

За столом Анка и тетя Даша перебирали гречневую крупу. Втроем они вели тихую женскую беседу.

Я наклонился, и мать поцеловала меня в бровь.

— Давно ждешь? — спросил я.

— Вроде недолго, — ответила она.

Анка заметила с явным недовольством:

— Ничего себе — недолго! Пришли засветло, а сейчас поздний вечер. Распустились совсем. Скоро я за вас возьмусь!..

Мать ласково улыбнулась, глядя на нее:

— Да разве справишься ты с ними, такими верзилами. Маленькая-то ты какая...

— Справится, — сказала тетя Даша. — Я помогу, если что...

— Они у меня вот где все! — Анка показала матери крепко сжатый кулачок, и они все трое рассмеялись.

— А ребята где, Аня? — спросил я.

— Петр в институте. Трифона прогнала к Илье задачки решать.

Я сел рядом с матерью, взял ее шершавую, в морщинах, руку в свои.

— Совсем забыл ты нас, сынок, — упрекнула мать. Она не удержалась бы от упреков, если я отлучился бы даже на один день. — От Семена только и узнаем, что ты жив и здоров...

— Все некогда, мама, — сказал я невнятно. Анка взглянула на меня с тонкой улыбкой: она-то знала, кому принадлежало все мое время. — Как старик, мама? — спросил я.

— Отец тоскует без тебя, Алеша, — ответила мать. — Часто остановится посреди комнаты, вздохнет и скажет с обидой: «Не раз небось мимо дома проходил, а не заглянул. Что за люди пошли, не понимаю!..» Иван с Татьяной получили квартиру, в Измайлове теперь живут. Так отец один теперь весь день. И вечер тоже. Ну и... Зайди ты к нему, пожалуйста, покажись.

— Завтра зайду, мама. — сказал я, мне вдруг стало глубоко жаль отца, — Обязательно. Поговорить надо.

— Может, переехал бы назад, Алеша? — спросила мать несмело и просительно. — К нам?

Тетя Даша пристально взглянула на меня, ожидая, что я отвечу. Я замялся;

— Стоит ли, мама, я уж привык тут...

Тетя Даша как будто с облегчением вздохнула.

— Я знала, что он так скажет, — заметила она, обращаясь к матери. — Ох, и зараза — это общежитие! Засасывает, как болото. Неуютно у нас тут, шумно, как на базаре, да и не приспособлено для семейного гнезда. Об удобствах знаем понаслышке. А поди ж ты! Уезжать неохота. Я и сама тревожусь: как буду жить в новом доме, одна? Не представляю даже...

— Конечно, — сказала Анка, ссыпая крупу в кастрюлю. — Все время на людях, всегда вместе. Хотя и хочется все-таки пожить в отдельной квартире с чистой кухней, с ванной...

Мать озабоченно следила за мной, за Анкой.

— Думала, тебе здесь голодно, сынок. Теперь вижу, что ошибалась. С такой хозяйкой голодными не насидитесь. И до чего же ты хорошая, девушка, — сказала она Анке. — Веселая, все умеешь.

Анка засмеялась.

— Это я только с виду хорошая. А на самом деле я озорная!

— Да уж видно, какая ты озорная... — Мать поднялась и стала прощаться. Она поцеловалась с тетей Дашей, потом с Анкой, и мы с ней вышли.

Я проводил мать до метро. Расставаясь со мной, она напомнила еще раз:

— Зайди непременно. Да, забыла сказать; Лиза в родильном доме. Девочку родила. А с Семеном творится что-то неладное...

На другой день, перешагивая порог старого дома на Таганке, я думал об отце, о предстоящем мужском разговоре с ним.

В коридоре племянница Надя схватилась обеими руками за полу моего пиджака и потянула в комнату.

— Алеша приехал! — Она всегда радовалась, когда я появлялся. — Гляди, бабушка, Алеша!

— А ты почему здесь?

— Завтра же воскресенье, — объяснила девочка.

Мать вышла из кухни, печально улыбнулась всеми своими морщинками.

— К отцу-то поди скорее.

В комнате стоял крепкий табачный чад — отец беспрерывно курил. Он сильно изменился, как будто усох немного. Лысина совсем поблекла, над ушами торчали высушенные, как бы неживые пряди волос. Я обнял его костистые, клонившиеся книзу плечи. Потом мы сели к столу. Отец вынул из пачки папиросу, но курить не стал, закашлялся. Кашлял долго, держась за край стола.

— Ты бросил бы курить-то...

Усы его пошевелились от невеселой улыбки. Не только глаза, но борозды на лбу, даже руки, с поразительным покоем и усталостью лежавшие на столе, выражали стариковскую печаль.

— Работать бросил, выпивать нельзя, теперь на курево запрет накладывают. Что остается? Самое горькое в человеческой жизни. Алеша, пенсионная пора, пропади она пропадом! Просил отвести место для сарайчика во дворе, попилил бы, построгал. Не дают.

— А ты здесь, в комнате, — посоветовал я. — Отгороди уголок и строгай.

— Мать ворчать начнет... Ладно обо мне. Как ты, Алеша?

— Ничего, папа. Первое время плохо было, да и тяжеловато, а теперь ничего, привыкаю...

— С учебой, значит, ничего не вышло?

— Учиться я буду. В вечернем или в заочном. Это решено.

Я вдруг взволновался, пальцы забегали по столу, точно искали точку опоры, наткнулись на пачку папирос, вынули одну, поднесли ко рту. Отец удивился:

— Ты стал курить?

— Нет, это я так... — Я аккуратно положил папиросу в пачку. — Отец, я пришел поговорить с тобой. И с мамой... Мы решили пожениться.

Отец томительно долго молчал. Задумчивое облачко дыма дрожало над ним, розовое в луче заходящего солнца.

— Кто это мы? — спросил он.

— Я и Женя. Она приходила к нам один раз. Помнишь?

— Помню. И без тебя один раз была. — Отец опять замолчал, вздохнул. — Хороша больно. Такой легко можно под каблук попасть. И думается мне, избалована она немножко — семья-то генеральская, не забывай...