«...Расстрелять!» - [86]

Набрался я наглости и говорю:

— Товарищ комдив! Так командир же уже подписал рапорт, значит он согласен меня отпустить.

— Всё! — говорит комдив. — Я тебе что сказал? Завтра. Завтра командир представит мне твой рапорт. Передашь ему мое приказание.

Комдив уехал домой, а я остался служить. Ближе к 21 часу наш помощник мне говорит:

— Слушай, Геша, давай мы плац от снега очистим. Комдив завтра приедет, а у нас — чисто, и у него к нам никаких вопросов не будет. А снег мы вдоль плаца по периметру разместим, и завтра он сам растает.

Так мы и сделали: вызвали народ, взял народ в руки грейдеры — ручные совки — и начал плац пидарасить.

Полночи провозились, очистили, и к утру вокруг плаца горы снега выросли: короче, работа видна.

Утром я уже совсем хотел к командиру обратиться, чтоб он к комдиву сходил и мой рапорт подписал, но ровно в 8 часов утра нам позвонили и сообщили, что у нас ночью мичман шкертанулся — пришёл домой и на почве любви повесился. Представляете? Коз-з-зёл!

Комдив приехал чернее ночи. Приехал, вылез из машины, увидел, что мы с плацем сделали, и сказал:

— Это что?

— Очистили… вот, — проблеял наш помощник, почувствовав, как у нас говорят, свой конец.

— А зачем вы очистили? — сказал комдив. — Я что, давал приказание очистить? Очистили они! Ждут они! Стоят они! Лучше б вы мозги себе очистили! Или жопу себе очистили! Лучше б вы за людьми следили как положено. Очистили они! Очистители! Страдают они. Я на вас дивизию оставил! Дивизию! На одну ночь. А вы мне за ночь всё развалили. Что ж мне, не спать, что ли? Когда это мудло повесилось? Что? Вы даже не знаете, когда оно повесилось? Оно, оно… да… оно… да… мичман… да… ну?

Снял он помощника с вахты и за меня принялся:

— Академия? Какая на хер академия? У нас здесь у самих академия. Академическое образование. Бардак повсеместный. Сральник здесь развели! Матросы-годки молодежь по роже бьют. Матрос у вас вонючий ходит, понимаешь? Вонючий! Вы своих матросов чему учите, а?

Тут я изловчился и сказал, что у меня в подчинении матросов нет.

— Ну и что? Ну и что, что нет? А в казарме что, их тоже нет? В академию он намылился! Вот тебе академия, вот! — и комдив показал мне условный знак «до локтя». — Служить надо как положено!…

Шёл я от комдива и думал:

— Хорошо бы, если б сейчас что-нибудь взорвалось бы или чтоб утонуло бы хоть что-нибудь. Тогда бы комдив быстренько переключился бы и про меня забыл. А то ведь год будет мне это помнить. Плакала тогда моя академия ещё на год, а то и навсегда…

Конспект

Всё! Попался-таки! Мой конспект попался на глаза заму. Я увлёкся и не успел его спрятать. Зам вошёл, взял его в руки и прочитал название — красное, красивое, в завитушках:

— «Падение Порт-Артура», В.И. Ленин, ПСС, т…, стр…

Под ним почерком совершенно безобразным шло: «Он упал и загремел в тазу…».

Зам посмотрел на меня и опять в конспект: «Голос: И хорошо, что упал, а то б туда служить посылали».

— Это что? — спросил зам. — Конспект?

— Конспект, — отважно ответил я. Отчаяние придало мне силы, и какое-то время мне даже было жаль зама.

Он тем временем снова углубился в изучение текста:

«Ночь плывёт. Смоляная. Чёрная. Три барышни с фиолетовыми губами. Кокаиновое безумство. Лиловые китайцы. Погосы-кокосы. Сотня расплавленных лиц громоздится до купола. Распушенная пуповина. И зубами за неё! И зубами! Красные протуберанцы. Ложатся. Синие катаклизмы. Встают. Болван! Не надо читать. Надо чувствовать. Брюши-ной. Стихи: Ландыш. Рифма — Гадыш. Неба нет. Вместо него серая портянка. И жуешь её, и жуешь! «Кого? Портянку?» — «Это уж кто как понимает».

— Александр Михайлович, что это?

Видите ли, весь фокус в том, что у меня два конспекта в тетрадях совершенно одинакового цвета. В одной я пишу настоящий конспект первоисточников, а в другой — свои мысли и всякую белиберду из прочитанного и храню всё это вместе с секретными документами, потому что у нас же свои мысли просто так не сохранить: обязательно через плечо влезет чья-нибудь рожа. Поэтому над мыслями я писал наиболее удачные заголовки работ классиков марксизма. Писал крупно и красиво. Влезет кто-нибудь: «Что пишешь?» — и ударит ему в глаза красный заголовок, после чего он морщится и гаснет. А с замом осечка произошла: сунулся и вчитался. Просто непруха какая-то!

— Что-о де-лать! — по складам прочитал зам осевшим голосом. — Полное собрание сочинений… так… что делать…

«И встал! И тут во всей своей безобразной наготе встал вопрос: что делать? Потом он взял и сел».

«Ради Бога! Ради Бога, не надо ничего делать! Ради Бога! Сидите тихо и не шевелитесь…»

«Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного труда…»

«Члены моего кружка — кружки моего члена».

«Кавказ: «Слушай-а! Па иному пути пайдём! Не нада нам этой парнаграфии — «Горе от ума», Ревизор», Гоголи-моголи!»

« — Ах, не могу я, Рюрик Львович, ах, не могу…»

« — Увы вам, Агнесса Сидоровна…»

Я закатил глаза и приготовился к худшему, а зам тем временем читал, всё убыстряясь:

«Материализм и эмпириокритицизм».

«Тысячи вспугнутых ослов простирались за горизонты. Произошло массовое отпадение верующих. Множество их лежало там и сям в самых непотребных позах. Остальные были ввергнуты в блуд и паскудство. Сучизм процветал. И повинны в том были сами попы, дискредитировавшие в лоск не только себя, но и свет истинной веры. Мрак сочился. Тени неслись. Мерзость липла. Пора! Мама, роди меня обратно».