Рассказы - [31]

Радость победоносного горлицкого прорыва, — когда впервые был применен ураганный артиллерийский огонь, — была скоро подорвана образованием итальянского фронта, усиливавшимися продовольственными затруднениями и всевозможными безобразиями в тылу армии. К концу пятнадцатого года центральные державы постепенно превратились из наступающих в обороняющиеся. Об этом не говорилось, но шила действительности нельзя было утаить в мешке официальной хвалебной трескотни.

Встреча с Теглашем оставила во мне неизгладимый след. При прощании он дружески предостерег меня, советуя быть осторожным в спорах, так как мои новые взгляды едва ли встретят сочувствие в среде кавалерийского офицерства. Я был молод и прямолинеен, и, как ни старался удержать свой язык, это мне плохо удавалось. Но моим товарищам были так же непонятны те воззрения, которые я теперь разделял, как медведю английский язык, и поэтому все мои неожиданные выпады принимались за очередное оригинальничание.

К концу июля моя рана совершенно зажила. На этот раз я спешил вернуться на фронт. Состояние тыла было тревожным. На фоне очень скудной жизни населения ярко выделялись роскошь и мотовство тыловых «паразитов» войны.

С отцом у меня произошел конфликт. На этот раз нападающим был я. Мой отец, несмотря на почтенное положение и возраст, тоже был охвачен лихорадкой военной спекуляции. Вокруг поставок для фронта открылись грандиозные панамы. Наша родня втянула отца в одну из конских поставок, и старику были совершенно невыносимы мои упреки. Я возмущенно рассказал ему, как падают обозные лошади от мало-мальски напряженного марша. Рассказал, что от вскрытых консервных банок отдает трупным запахом, что солдатское обмундирование после первого же дождя расползается по швам и нередко после одного перехода у совершенно новых сапог отваливаются подошвы вместе с каблуками.

Я не знал того, что у неприятеля дело обстоит ничуть не лучше. Их священники посылали солдат в штыковые атаки во имя того же Христа, что и наши, но я не знал, что бог и у военных поставщиков по обе стороны фронта один и тот же — бессовестный и жестокий. Мною овладела глубокая горечь; я ненавидел свою родню, ненавидел тыл. Мне было ясно, что мы по уши завязли в ненужной кровавой авантюре. Тут-то я вспомнил слова Теглаша: «Мы еще увидим, для кого окажется опасной эта авантюра!»

Я был уверен, что будущее за мною.

Однако я должен теперь вернуться немного назад.

Когда нас выгрузили из санитарного поезда на станции Кашша, у меня произошла неприятность. По пути к нам попал один раненый русский офицер — молодой веселый парень, прекрасный собеседник, забавник и музыкант. При выгрузке русских пленных отделили от нас. Нам хотелось каким-нибудь образом оставить нового приятеля в нашей компании, чтобы попасть в одни госпиталь. Этапный комендант заметил это и распорядился отвести пленного в сторону. Я обратился к нему за разрешением оставить русского с нами. В темноте я даже хорошо не разглядел коменданта. Он был в казенной форме, которая сидела на нем мешковато. Довольно грубо он ответил мне отказом, схватил русского за плечо и на наших глазах дал ему две размашистые пощечины. Третью пощечину — уже коменданту — дал я. При составлении протокола оказалось, что этапный был в чине капитана. На мое счастье, дело происходило ночью, и я мог с полным основанием отговориться, что не видел его чина. При таком обороте дело не должно было получить дальнейшего хода. Все же, пока я лежал в госпитале, ко мне несколько раз приходили от коменданта, и я дал письменное обещание после окончания войны ответить на претензии моего противника в соответствии с кодексом законов чести.

Все эти обстоятельства привели к тому, что я стал стремиться обратно на фронт. Свой полк я догнал почти в самой Волыни. Начатое после Горлицы наступление еще продолжалось. Но с приближением осени обе стороны начали окапываться, подготавливая теплые зимние позиции.

В начале шестнадцатого года фронт застыл. Люди сидели в укрепленных, как форты, окопах. Почти казарменный порядок царил на громадном протяжении — от Балтийского моря до румынской границы. Но на итальянском фронте бушевали бои на реке Ишонзо, под Верденом немецкая стратегия бросала на головы французов сотни тысяч тонн крупповской стали. Только у нас было временное затишье.

Яноша на фронте я не нашел. Одни говорили, что он был ранен, другие, что попал в плен во время одной из разведок. Наблюдая солдат, я увидел, что Янош не исключение. Грандиозной иллюстрацией к этому послужили пасхальные братания шестнадцатого года. Пять дней на больших участках фронта ни одна винтовка не была разряжена. Неприятели ходили друг к другу в гости. Предлогом служил праздник пасхи, но настоящей, глубокой причиной было то, что дерущиеся не чувствовали никакого озлобления, никакой вражды друг к другу: наоборот, в самом главном, в самом существенном — в стремлении к скорейшему, безболезненному окончанию войны — у них была полная солидарность. Русские солдаты через несколько месяцев доказали это на деле.

Весной шестнадцатого года со мной произошла знаменательная история.