Рассказы - [49]

— Ростовщичество! — с презрением произнес Николай Михайлович. — Это недостойно тебя.

— Почему недостойно, папаша? Я, если правду сказать, лично против ростовщичества ничего не имею и не презираю этого способа наживы. В действительности, любое дело, заводы, фабрики, эксплуатация имения, — все эго есть не более как скрытое ростовщичество… Но если жить с людьми, то невольно приходится подражать им, лицемерить… Я и лицемерю и подражаю столько, сколько это нужно для моего спокойствия. Конечно, я отлично знаю, что займись я ростовщичеством, я мог бы при ничтожном риске наживать по двадцать четыре на сто, но… предрассудок, папаша. Я и смеюсь над предрассудками, но ничего не могу поделать…

"А я бы на месте Ивана сделалась ростовщиком, — вдруг будто кому-то сказала Елена… — Ведь я не верю ни в человеческую правду, ни в его мораль… Я бы назло стала ростовщиком".

И она спорила дальше…

"Нет, я бы еще больше сделала, будь я мужчиной… Вы говорите: не убей, а я бы убила; вы говорите: не прелюбодействуй, а я бы прелюбодействовала. Почему нельзя убивать, красть, грешить, делать зло? Чем это ниже спасения чьей-нибудь жизни, или жертвы во имя кого-нибудь, когда и то и другое одинаково не оправдано?.."

Она все еще продолжала спорить, все еще что-то доказывала, как услышала голос Ивана близко от себя:

— Ты уснула, дорогая моя, — нежно говорил он. — Я понимаю, как могли тебе надоесть наши споры…

— Разве я спала? — удивилась она и никак не могла вспомнить, о чем думала все время.

— Да, как будто, — ответил он и присел возле нее… — Знаешь, Лена, — сказал он серьезно, — я хоть и разбил папашу на всех пунктах, а в сущности чувствую себя перед ним неправым, чувствую это внутренним ощущением… Старики знают какие-то тайны, которые нам, молодым, не дано постигнуть. В рассуждениях, например, в логике папаша слаб, а я чувствую, что он мог бы ответить мне настоящим, да не знает как. И ушел он огорченный, что не мог мне внушить своего, того, что знает его старческая мудрость… Идет он теперь с мамашей по улице, и вероятно, мучится и грустен… Я думаю, Леночка, когда мы постареем, то тоже какую-то тайну узнаем и так же тщетно будем умолять Колюшку и Бореньку, чтобы они нас послушали и сделали по-нашему…

При мысли о старости оба растрогались… Они так же будут любить друг друга, как и теперь… Для посторонних Елена будет только старенькая, сморщенная женщина, он — старичок, с палкой, покашливающий, а друг другу они будут приятны, как и сейчас, и даже, может быть, больше… Морщинистые лица, и кашель, и седина будут милыми, грустными, дорогими. Всегда они будут вместе… Дети разбредутся, и останутся они вдвоем уже навсегда…

— Время летит, летит, — сказал со вздохом Иван. — Нужно ловить каждую минуту и переживать ее ярко, чтобы потом не пришлось говорить с сожалением, — вот то-то я пропустил в молодости, а этого не узнал… Ах, если бы можно было задержать время, чтобы подольше насладиться ощущением молодости, здоровья и любви к тебе, к звукам, к краскам, к мысли…

"Значит, ничего, что я слушала глупости Глинского, и в этом нет ничего дурного, — подумала Елена. — И я хорошо сделала, что не отказала ему… Но как похожи, Боже мой, как похожи его руки на руки Ивана!"

Иван встал, обнял Елену, жарко поцеловал ее в глаза, щеки, в шею, радуясь, что она такая красивая. Он говорил ей о своей любви и страдал оттого, что не хватало у него слов рассказать, как он чувствовал любовь к ней. И совсем хорошо сделалось, преобразилась действительность, когда они перешли в спальню, и она стала играть Моцарта.

Он ходил по комнате, слушал и, ошеломленный, думал: "Как чуден Моцарт для влюбленной души… Вот я уже не один, мы оба — одно, и не боюсь я ни разрушения, ни смерти. И так хорошо мне, что готов позвать смерть и в этом чувстве умереть!"

— День окончен, — сказала Елена, все играя и повернув к нему голову. — Еще один день… Надо, чтобы случилось неожиданное со мной, надо, чтобы оно потрясло меня…

— Зачем? — удивился Иван.

— Надо, — повторила она.

Она счастлива и оттого безмерно томится, оттого неспокойна и, может быть, несчастна… Куда-то рвется ее душа… Она вся еще в десяти заповедях и потому ее счастье — маленькое, неполное.

— А может быть, Иван, — произнесла она, — мое счастье — только прозябание, тогда оно мне не нужно. Пусть сменит его несчастье…

— Десять заповедей, Иван, — сказала она опять, все играя, — убили человека, сделали его жизнь тесной, мелкой, серой, превратили человечество в кучу муравьев. Может быть, Иван, вся человеческая история с самого начала пошла ложным путем, криво… Может быть, первые философы, основатели религий, виновны в нашей жизни, потому что, вместо ликований, вместо великих мечтаний, великих борений и дел, человечество, восприняв их учение, заковалось в своем эгоизме и осталось с одними идеалами всяческой сытости.

— Это не я говорю, — произнесла она, — это говорит Моцарт… Послушай, как он стыдит людей, стыдит меня, тебя, как плачет по великому…

— Я не понимаю, что тебя взволновало, — испуганно произнес Иван, взглянув Елене в глаза… — Ты всегда молчишь, и, может быть, я тебя и не знаю по-настоящему. Расскажи мне, что в твоей душе? Я ко всему глух, кроме тебя. Я никого и ничего не люблю, никем не интересуюсь, кроме тебя. В жизни я, как хорошая машина, работаю исправно, но и равнодушен я ко всему, как машина. Для меня весь мир, это — я и ты, — и никого в нем, кроме нас, не существует. Скажи мне, что в твоей душе?