Рассказы - [9]

— Страсть! — сказали они.

Лишь позднее, под вечер, я понял, отчего у них, у троих, так откровенно лукаво и, как мне показалось, насмешливо светились рожи, — они просто обрадовались мне, четвертому тут, а я воспринял это иначе — кому охота оказаться вдруг застигнутым со своей причудой-блажью на виду?

Обычно я располагался под тем самым кустом ольхи, где стояли братья-черничники, — в прибрежной поросли там был проторен удобный спуск к воде, но какой же рыбак-отшельник станет при посторонних глазах разбирать-раскладывать свои удильные причиндалы и разные там каши-привады! Надо было подаваться в противоположный конец озера, и, когда я сел в машину, ребята о чем-то спросили меня, но в гуде мотора ничего не было слышно…

Когда ты заякорился на облюбованном месте и щедрым жестом старинного сеятеля кинул прикорм, с этого мига порывается твоя связь с твоим же прошлым и будущим, ибо поплавок приобретает над тобой магическую власть и силу. Конечно, ты обязательно заметишь, как из осоки царственно величаво выплывает маленькая изумрудная утка, везя на себе семь или восемь золотистых живых пушков, — уводит зачем-то свой выводок на другое место. Завидя лодку, мамаша-перевозчица исчезает под водой, но ты никогда не узнаешь, что сталось с ее пассажирами, потому что в это время поплавок тоже нырнул, и ты ощутил на леске дрожь пойманной рыбы, а в своем сердце — трепет желанной удачи. Тут нельзя ни торопиться, ни оглядываться, и нельзя не поцеловать в большой оранжевый глаз твою первую плотицу прежде, чем упрятать ее в плетенку. Ну скажите, пожалуйста, что вы увидите после этого на том месте, где была утица?!.

В тот день все было объемно большим, неожиданным и важным, как в детстве — и непроглядная глубина серебряного знойного неба, и какие-то веерные лучи солнца, пронзившие озеро до самого дна, и накатные волны ладанного духа от разогретой смолы и хвои, и лампадно-рубиновый свет моих целлулоидных поплавков.

— Дяденька, дикунов лишних нету, а?

Это было сказано шепотом у меня за спиной. Я обернулся, сильно качнув лодку, и увидел их, тех троих, сидящими в куцеобрубленном с кормы дырявом корыте, переполненном водой. На какую-то долю секунды я еще сомневался в реальности услышанного и увиденного, — говорят, что в полдни жарких дней одиноких рыбаков морочит водяная блажь, но это не был мираж: то были истинно они, с одинаковыми тесемками-помочами через левое плечо, с засохшим черничным соком на рожах. Дети сидели в корыте прямо, не шевелясь, затылок в затылок, и передний — старший — держал в руках обломок черной мореной доски, средний — две ореховых удочки, а младший старую консервную банку. Было непонятно, каким дивом удерживалось и не тонуло корыто, — его борта, может, только на какой-нибудь сантиметр возвышались над водой. Первым моим движением было поднять с шестиметровой глубины оба якоря, подтянуться к ребятам и перетащить их к себе, но по бокам корыта густо торчали ржавые гвозди, гибельные для моей резиновой лодки.

— Нам маненько!

Братья сказали это хором, — видно, истолковали мое замешательство как нежелание поделиться дикунами. Я на всякий случай вытащил из-под себя надувные круги-сиденья, а ребятам безразличным тоном сказал, чтобы они плыли прямо к прибрежной осоке, где мне сподручней будет передать им наживку. Они сказали: «Ладно», и старший стал грести обломком доски, а средний — одной рукой, потому что вторая была занята удочками, младший же принялся вычерпывать воду из корыта консервной банкой. Почему-то я глядел только на него, хотя видел только стриженую красную макушку — нажгло солнцем. Пока я выбирал якоря, у меня была возможность душевно помянуть тех, кто умеет каждый год справлять по сыну, а тревогу за них взваливать на другого, когда тот сам не может проплыть в случае чего и пяти метров!..

Ковчег с тремя хотя и медленно, но все же влекся к гряде береговой осоки; я настиг его и поплыл следом. Удочки мои волочились сзади, но мне приходилось смотреть только вперед, на красную макушку водочерпия. Корыто вдвинулось носом в осоку и встало. Я немного посидел молча, потом спросил всех троих, где они нашли эту чертову посуду.

— Челн? — переспросил старший.

— Ну челн, — сказал я.

— А он тут давно. Только его какой-то дурак все топит и топит. Накидает камней и… Как ни придем, а он все затоплен и затоплен…

Я подумал, что «челн» надо утопить на глубине. Дождаться вечера, когда черничники уйдут, и утопить!

— А ты много споймал, дяденька?

Я показал садок.

— И все на дикунов?

Это спросил младший. Он прижимал к груди банку, забыв о ней и глядя на меня трепетно и пораженно. Может, и впрямь ему пока не доводилось видеть такого улова — в моем садке шебуршилось десятка три вполне приличных плотиц и красноперок. Я поймал их на обыкновенного червя, но разрушать восторженную ребячью веру в дикуна было немыслимо. Я кивнул и опустил садок в воду.

— А мы тоже споймали, — баском сказал старший и добыл со дна корыта кукан из ивовой хворостины. На ней низилась гирляндка синца и густерки, и я заметил, что многие рыбки были без хвостов.

— Это их раки, — в тон старшему сказал средний, что держал удочки. — Мы оставили рыбу в озере, а раки взяли и обкусали за ночь…