Рассказы - [134]

Но тут сами же собаки загладили свою вину перед ним — случай прямо-таки трагикомический. Одна из породистых охотничьих собак герцога загрызла Жюли — болонку Ягеман; возмущенная актриса потребовала от своего сиятельного возлюбленного казни „убийцы“ ее собачки. Герцог будто бы от души смеялся над этим наглым требованием. Равно как и общество — придворное и городское. За это мамзель лишила повелителя своей милости, что заставило его искать утешения в другом месте, а Каролину Ягеман — покинуть Веймар и отправиться на гастроли в другие города.

Гете возвратился в Веймар с твердой решимостью никогда больше не переступать порог театра в качестве директора — только в качестве поэта. Он понял, что растратил годы на бесполезное для него дело, и великодушно простил всех — актрис и собак.

Гете, так много взявший от своей матери — не только веселый нрав и склонность к сочинительству, — возможно, и в своем отношении к животным был тоже лишь сыном госпожи советницы. Об этой женщине — жизнерадостной, веселой, добродушной и щедрой — известно, что она все же неизменно оставалась госпожой советницей и к делам обыденным, житейским, если они не касались патрицианской фамилии Текстор, относилась без всякого понимания. Она способна была радоваться любым живым существам, но непосредственного физического контакта с ними избегала, так же- как ее сын, и все же искренне считала себя другом животных.

Характерен и не лишен пикантного оттенка разговор, якобы записанный Беттиной фон Арним. Разговор этот состоялся вскоре после расквартирования во Франкфурте французских солдат. Госпожа советница получила на постой молодого офицера, который, видимо, питал к достойной даме сыновнее почтение, за что она едва не подарила свое старое сердце этому „мальчишке-французу“. Лейтенант, как видно, был человеком своеобычным, он принес с собой в дом советницы птицу — сороку, а покидая город, оставил пичугу ей в подарок. Советница не знала, что с ней делать. Беттина повествует:

Советница. Знаешь ли новость? Мой постоялец-француз вчера со мной простился! Не успела я опомниться, как мальчишка бросается мне на шею, целует и говорит: „Vous êtes ma mère!“[53], и плачет, и я тоже не могу удержаться от слез. Видела бы ты эти объятья — уйдет и тотчас обратно, взбежит по лестнице и опять, опять жмет мне руку. И конца бы этому не было, не загреми вдруг барабан. А сегодня утром — прыг-скок! — впархивает сюда этот сокол с букетом незабудок на спине, — теперь эта птица мне всюду нагадит!

Беттина. Ах, госпожа советница, никакой это не сокол.

Советница. Ну, стало быть, орел!

Беттина. И не орел тоже!

Советница. Ну пусть его будет коршун!

Беттина. И вовсе не коршун!

Советница. Значит, кукушка, не воробей же он, в самом деде!

Беттина. Да это сорока.

Советница. Вот и забирай отсюда эту сороку, уноси подальше и не морочь мне голову своими естественнонаучными познаниями, — твоя сорока еще, чего доброго, загадит мне тут весь пол.

Беттина. Но почему же эта сорока теперь моя?

Советница. Да, она твоя! И незабудки тоже возьми себе, на что старой женщине незабудки. Д теперь избавь меня от сороки. Куда мне девать эту птицу?

Беттина. Выпустите ее обратно в лес!

Советница. Вот еще! Теперь, когда она уже такая ученая, все по глазам понимает, что хочешь ей сказать, — взять и выгнать ее обратно в лес?

Беттина. Ну и что? Она сможет обучить других сорок и послать своих апостолов в пустыню, к людям.

Советница. Ах этот французик! Какой у него был чистый, пламенный взор, когда он прощался, — у меня из ума нейдет! Вон там, у окна, стоял он под вечер, когда садилось солнце, смотрел на закат, а когда обернулся, глаза полны были слез. Я говорю: „Поди сюда, мальчик!“, протягиваю ему руку и спрашиваю: „Ты, верно, думаешь сейчас о своей Франции, о своей отчизне?“ „Oui, patrie! — говорит он, — adieu pour jamais!“[54]— говорит он и целует вон ту птицу, которую привез с собой из Франции. Нет, думаю, у этого юноши не солдатская кровь в жилах! Но как только запели вчера: „Marchons, enfants de la patrie!“[55] — ты бы на него поглядела! Вытянулся в струнку, топнул ногой, в глазах огонь, губы дерзко выпячены, как у бога войны. Надел он шлем, а когда сорока вздумала порхнуть ему на голову, сказал: „Non! Non!“[56] — и отогнал ее. Ну, и вот он отбыл! Бедняга Летье, славный паренек! Ты посмотри только на эту птицу, как она прислушивается! Гляди, она выходит из угла, впору подумать, будто она его имя знает! Возьми ее и посади на стол. Эй! Черт побери! Эта бесовка уселась мне на голову! Марш с моего нового чепчика, это тебе не хвост французского фрака!»

Вольфганг Амадей Моцарт, чья душа с детства реяла среди мелодий и гармоний, по-товарищески относился к животным, особенно к своему шпицу. Шпиц принимал участие в творчестве хозяина, в его заботах и треволнениях. Узнав о том, что его невеста Констанция позволила обмерить себе икры — это было в те времена чем-то вроде светской игры, — Моцарт пришел в ревнивую ярость и написал ей:

«Полагаю сие совершенно неподобающим, такие вещи делают сами. Хотелось бы мне, чтобы мой верный шпиц вцепился бы вам в икры, а тому бесстыжему обмеряльщику — в пальцы. У такой собаки больше понятия о том, что прилично!»