Рассказы веера - [32]

Ах ты, Боже мой! А разве она, Екатерина, долгие годы не переписывалась с парижскими мудрецами, проповедующими безбожие и глумящимися над правительством? К ней, знающей почем он, фунт власти, и у которой на руках огромная страна, – эта крамола не пристанет, ну а к другим? Вот они, эти самые тлеющие угли, из-под которых – пришел час! – и полыхнуло. Все донельзя просто. Французская нация устала от однообразия. Она жаждала новых ощущений. И она их получила.

Но так ли спокойно у нее в России? Недавно ей сообщили, что на Невском несколько хорошо одетых господ, потряхивая над головой газетами, обнимались друг с другом и восклицали: «Да здравствует Франция! Да здравствует свобода!» Императрица не спала всю ночь. Поутру, глянув на себя в зеркало, она увидела, что яркая бирюза ее глаз, которой втайне так гордилась, поблекла, а веки опухли. Не завелся ли здесь якобинский клуб? Тут надо примечать. Ибо случись что, те же либеральные болтуны закричат: «Где власть? Почему бездействует?», бросятся в свои кареты и поспешат в более спокойные края – только их и видели. А она останется с десятками миллионов других – не таких проворных.

Ужас пугачевщины преследовал не только ее, Екатерину. Из поколения в поколение будет передаваться правда об этой страшной беде, пронесшейся над Россией. И двадцати лет не прошло. Сожженные города, опустошенные плодороднейшие области страны, убытки, не поддающиеся никакому исчислению, тысячи погибших, которых никакой живой водой не воскресить... Что было бы тогда, кабы не Суворов? Вот почему ей, императрице, очень даже надо примечать.

* * *

О том, что приехал Симолин, Варвара Александровна поняла по зычному голосу его кучера, раздавшемуся снизу. Весь Париж знал этого громадного мужика, возившего российского посланника.

Испуг кольнул сердце княгини: в неурочный час случился этот визит, вроде бы без всякой надобности. Лишь два дня назад Симолин приглашал к себе соотечественников, продолжавших жить в революционном Париже. Разговор вышел тревожный, сумбурный, как-то не клеился, и все разъехались раньше обычного. Но обмен новостями все-таки произошел, и теперь княгиня ума не могла приложить, что привело к ней нежданного гостя.

Она приняла Симолина в своем кабинете.

Тот начал с порога:

– Простите, любезнейшая Варвара Александровна, что я поневоле должен потревожить вас. И вот по какому, не совсем приятному поводу. Уж помилосердствуйте, не гневайтесь, я и сам не свой, – говорил он себе под нос, доставая из кармана бумагу, сложенную вчетверо. Развернул ее и протянул княгине: – Это письмо ее величества ко мне. Прочтите сами. Надеюсь, у меня не будет повода пожалеть о моем доверии к вам.

Та взяла протянутую бумагу.

«...Принцу Аренбергу, участнику в двух бунтах, Французском и Брабантском, не владеть никогда крестьянами Шаховской, у них до 13000 душ в Перми; по его развратности, от чего, Боже сохрани, может выйти беда... княгине Шаховской возвратиться немедленно в Россию, в противном случае лишена будет своего имения, и дети, от ее дочери рожденные, не могут быть ее наследниками, ибо имение княгини состоит в железных рудниках и соляных варницах, а по закону Петра Великого имения такого рода могут принадлежать лишь российским подданным...»

Княгиня, словно змею, судорожно отбросила бумагу. Та, скользнув по шелку диванчика, на лету была подхвачена проворным посланником.

– «Лишена имения, возвратиться немедленно», – шептала Шаховская. Глаза ее блуждали, лицо скривилось, как от нестерпимой муки.

Симолин испугался и позвал слуг. Вбежала горничная со стаканом воды в одной руке и флаконом в другой. Но Шаховская быстро пришла в себя, знаком отослала служанку из гостиной и тихим, но твердым голосом сказала:

– Иван Матвеевич, друг мой, что же мне делать? У меня Аизавета на сносях. Вот-вот родит. Как мне подняться, как двинуться? Боже мой, голова как будто не моя, мысли путаются... Писать, писать ей буду. Не помилует ли нас грешных, а пуще дитя невинное, еще на свет не явившееся?

– Дорогая княгиня, – горячо заговорил Симолин, обрадованный, что тягостная для него миссия имеет хоть какое-то разрешение, – я и от себя государыне напишу. Время-то все правит. Может, сменит она гнев на милость. Или отсрочку даст – ввиду ваших семейных обстоятельств. Крепитесь... Хотя я понимаю – удар силен.

Полученное известие «так сильно поразило княгиню Шаховскую, – писал мемуарист, – что с ней сделался паралич, от которого у нее отнялась нога».

Лежа в постели, княгиня денно и нощно твердила про себя молитвы, просила Бога помиловать ее – умереть сейчас ей невозможно. Пусть и калекой она останется, но у дочери будет какая-никакая опора. Кто мог подумать, что все сложится именно таким образом? Как быстро все рухнуло! Еще вчера она была уверена в полном благополучии молодых и радовалась, глядя на их согласие.

...Принц выказывал Лизе такую нежность, такое внимание, о которых Варвара Александровна читала в романах с усмешкой: чего только не нафантазируют любители марать бумагу!

Но оказалось, именно так и бывает в жизни. Молодые супруги часами разговаривали друг с другом: княгиня не могла вспомнить ничего подобного в своей семейной жизни. Видно было, что Луи – не просто муж, а поверенный дум, желаний, планов Лизы. Варвара же Александровна всю свою жизнь все решала сама, не находя в супруге внимательного слушателя и советчика. Ладно, пусть так и будет – она привыкла к полной самостоятельности, но не хотела этого для дочери. И радовалась, когда слышала от Лизы: «Луи сказал. Луи думает так. Мы посоветовались и решили», – все эти мелочи для княгини, умудренной печальным личным опытом, говорили о многом. Варвара Александровна полностью одобрила намерение Лизы взять к себе дочку Луи. С горящими глазами та говорила, что мечтает заменить маленькой Мари мать. Однако доводы, приводимые Аренбергом против этого, были весомы – в Париже сейчас слишком опасно. И вот уже княгиня с зятем в два голоса убеждали Лизу в этом. Но сам по себе порыв дочери говорил о ее любви к мужу, о желании крепить семью.