Рассказы - [45]

К началу января полгода густых туманов и проливных дождей развеяли последние следы июльской доброжелательности, а с ними и интерес к судьбе Капперов. Уворачиваясь от бьющего в лицо мелкого града, ректорша шаркала по тротуару, увлекаемая своими двумя французскими бульдогами, и едва не столкнулась с мисс Теркилл, возвращавшейся из ресторана после обеда. Ректорша прошла бы мимо, едва кивнув, но красный нос мисс Теркилл, подвижный, как у фокстерьера, трепетал от неудержимого желания поделиться новостями.

— А Капперам-то, похоже, достался кот в мешке, — визгливо пролаяла мисс Теркилл. — Они вынуждены жить в громадном доме ее дяди.

— Судя по тому, что рассказывают о Лондоне, теперь и Пентонвильская тюрьма была бы подарком, — прогудела в ответ ректорша.

— Но это еще не все. Абсолютно жуткая история. — Мисс Теркилл хихикнула. — Трупы бывших хозяев останутся в доме на вечные времена. Таковы условия завещания.

От скуки ректорша давно убедила себя, что, помимо талантов психолога, обладает «шестым чувством», и сейчас ей вдруг «почудилось недоброе».

— А ведь неверно я думала, что к этой безмозглой пустышке вовремя пришло спасение. Чего стоят ее мелкие амбиции и клоунские наряды! Это жалкое создание ждут тяжкие времена.

Старухино пророческое настроение отчасти передалось мисс Теркилл, и та неожиданно для самой себя проговорила:

— Да-да. Ужасно, правда?

С минуту они стояли, застыв силуэтами на фоне серого ненастного неба: ректорша в развевающейся на ветру черной накидке, как зловещая летучая мышь, и мисс Теркилл, худая и востроносая, как лающий шакал. Наконец у мисс Теркилл вырвался нервный смешок.

— Ну, я побежала, а то совсем промокну.

За воем ветра она не разобрала ответ старухи, но ей почему-то послышалось: «Ну и что?»

Слова мисс Теркилл о «трупах в доме» были, конечно, чудовищным преувеличением, ибо кости дяди Джозефа и тети Глэдис давно превратились в атлантический коралл (или, по крайней мере, начали в него превращаться). Однако в завещании был один неприятный пункт, который весьма беспокоил Изабеллу, хотя в целом ее стратегический план борьбы за власть сулил победу за победой.

Уже совсем скоро стало ясно, что Капперов ждет блестящий успех. Пророчество Тодхерста не оправдалось; лондонские научные круги рукоплескали Брайену, он покорил не только университет, но и фешенебельное общество музейных специалистов и модных искусствоведов и был принят в домах меценатов, владельцев художественных салонов, популярных социологов и нашумевших археологов, так или иначе связанных с университетом. Следует помнить, что многие из тех, кто, как Брайен, некогда прельщал своим юношески-карьеристским задором, теперь устали и устарели, тогда как послевоенное поколение страдало чрезмерным максимализмом и твердостью взглядов, что лишало их необходимой способности приобретать защитную окраску. Брайен мог бы остаться незамеченным в тридцать пятом году, но в сорок девятом он был воспринят как дуновение свежего; ветра с варварского севера. О нем уже говорили в Оксфорде и Кембридже: этого молодого человека нельзя упускать из виду. Он выступал по третьей программе радио и отвечал на вопросы слушателей в передаче а «Мозговой трест» (последнее вызывало у Изабеллы некоторые сомнения), писал рецензии для фешенебельных; журналов, получил заказ на научно-популярную книгу. Все это нравилось Изабелле, но она метила выше ученой среды, пусть даже самой шикарной, и ее неисправимо романтический взор, устремленный в даль поверх плеча мужа, уже различал в этой туманной дали вереницу загадочных военных, возвратившихся из Персии, замкнутых путешественников-первопроходцев, способных молодых консерваторов, видных доминиканцев и иностранных писателей с международным именем выхваченных из пасти тайной полиции, и при этом в центре она сама — женщина, к которой прислушиваются. Успехи Брайена будут серьезным подспорьем, деньги — и того более. Пока же ее роль пассивна, с нее довольно «быть принятой», а уж это ей обеспечит изысканная англиканско-католическая вера — почти доминиканская по своей теологической начинке, почти иезуитски-контрреформистская по своей эстетической оболочке — в сочетании с едким остроумием, способностью к подражанию и интересной внешностью. Пока она смотрит и учится, держит открытый дом, старается всем нравиться и тщательно отбирает тех немногих, кто перенесет ее на следующую ступеньку, самых влиятельных людей ее нынешнего круга, но — и здесь она предельно осторожна — лишь только тех, кто ей по плечу; время заоблачных высот еще не пришло. К тому моменту, когда нелепый, бредовый пункт завещания был окончательно признан неоспоримым, она уже выбрала четыре достойные кандидатуры.

Прежде всего — совершенно очевидно — профессор Кадавр, высокий костлявый старик с прямой спиной, подпираемой корсетом, и жесткими армейскими усами, всегда одетый почти слишком красиво: выдающийся археолог, автор книг «Красноречивые останки», «Склеп — моя сокровищница» и «Смерть, где жало твое?». Он был высшим авторитетом не только по захоронениям древнего мира: в промежутках между экспедициями на Ближний Восток и в Северную Африку он ознакомился со всеми крупными кладбищами Британских островов и собрал уникальную коллекцию фотографий необычных могил. Его восторженная увлеченность декоративной каменной кладкой девятнадцатого века создала ему имя среди поклонников викторианского искусства. Он всецело разделял мнение Брайена о социологической значимости погребальных обрядов, хотя нередко раздражал своего молодого коллегу чрезмерным вниманием к степени сохранности самих трупов. Говоря о бальзамировании, он всегда приходил в странный восторг: «Каждая черта, каждая конечность не тронута и прекрасна, как при жизни, но над всем этим запах тлена, сладостная недвижимость смерти». Удивительный старик! Изабеллой он тоже не уставал восхищаться; бывало, он часами не отрывал от нее своих старых змеиных глаз, восклицая: «Какая чудесная костная структура! Скуловые кости почти просвечивают. Как редко, миссис Каппер, встретишь сегодня человека с вашей бледностью — иногда она даже отливает синевой».