Рассказы - [27]

Он попытался составить для себя их семейный портрет по подробным описаниям Дженни. Теплые, непосредственные картинки ее детства так отличались от обстановки, в которой вырос он сам, что порой с трудом укладывались в сознании. Уважение к родителям — это он понимал, как понимал приятие общепризнанных установлений и обрядов, либо, наоборот, бунт против них, однако за конкурсами на стипендии, за сдачей экзаменов ему недосуг было искать той сокровенной близости, той, можно сказать, страстной дружбы, о которых говорила Дженни, а потом, едва ли подобные поползновения нашли бы поддержку и сочувствие у его родителей, чьи жесткие представления о семейной субординации была способна слегка смягчить лишь честолюбивая забота о будущем сына. Ему так нравилась свобода, непринужденность отношений в доме Кокшоттов — он только очень боялся, что может сам не понравиться ее родным.

Ясно, что надежней всего будет дружелюбно помалкивать, доверив Дженни роль толмача, с которой она столько раз справлялась в Лондоне. Отца она обожала, и, судя по всему, он ее — тоже. Добряк, богатый адвокат, который так рано оставил практику, производил, по ее рассказам, и в самом деле прелестное впечатление: его любовь к сельской Англии, увлеченность родной стариной, редкая взыскательность в творчестве — причина того, что он так мало печатался, а все написанное отделывал вновь и вновь, добиваясь совершенства. Ископаемое, понятно, но при всем том — человек занятный и милый; не оплошать бы только, упустив что-то важное из бессчетных гипотез привилегированного класса, сообразно которым, судя по всему, жил мистер Кокшотт, хотя и тут многое для него прояснилось благодаря Дженни.

Образ ее мачехи, Нэн, представлялся ему более смутно. Другие на месте младших Кокшоттов враждебно восприняли бы вторжение в их семью чужой женщины, американки, но Дженни с братом, по всей видимости, приняли Нэн безоговорочно, хотя у нее явно были особенности, с которыми Дженни не удалось свыкнуться, недаром, излагая то или иное событие, она редко забывала прибавить с усмешкой, что мачеха держалась при этом «в трогательном соответствии с понятием „янки“». Питер, мысленно представляя себе говорливых, не в меру ретивых американок, которых знал по университету, счел, что это нелестная характеристика, но он не мог претендовать на исчерпывающее знакомство с предметом, а Дженни объяснила, что американцы-южане — это совсем другое дело, «совершенные англичане, в сущности, только плюс к этому еще особый шик, за какой любая англичанка отдаст последнее». Видно, весьма достойная особа эта Нэн, решил Питер, хотя при мысли о ней на душе чуточку тревожно.

Еще был Хеймиш, брат Дженни, товарищ ее детства и непременный участник блаженных забав, рожденных ее прихотливым воображением. Дженни специально предупредила, что Хеймиш — не интеллектуал, зато он тонкий знаток сельской жизни и по тем вопросам, которые занимают его, прочел, кажется, все на свете. Ей нравилось, что о самых разных предметах он выработал себе независимое суждение — имеет свою жизненную философию, собственные взгляды на искусство и политику. Иные из этих взглядов отдавали, казалось Питеру, чудачеством и, пожалуй, излишней самонадеянностью, но, с другой стороны, Хеймишу было всего двадцать два года, а когда человек молод, как справедливо заметила Дженни, не важно, какие у него взгляды, — важно, что он умеет мыслить самостоятельно. С таким самое главное — проявлять сугубую деликатность, размышлял Питер, вспоминая, как упорно сам в его годы чурался нешаблонных суждений — преимущественно из застенчивости… Ну, и была, наконец, Флопси, двоюродная тетушка, что ли, — он никак не мог толком разобраться, кем она им приходится. В его практике это определенно был первый такой случай — нет, он и прежде встречал в знакомых семьях пожилых одиноких родственниц, но те лишь хлопотали по дому, судачили в своем женском кругу, делали добрые дела и тем ограничивались. Флопси же была несравненно более значительной персоной — мало того что вела все хозяйство, а это уже изрядная нагрузка, когда имеешь дело с такой неуправляемой семейкой, но еще и выступала в роли их поверенной во всех невзгодах. Поразительно, до чего даже столь независимое существо, как Дженни, полагалось на ее советы, видно, это и в самом деле редкий человек. У Питера, после того как он наслушался о ее неумении кривить душой, ее житейской мудрости и неожиданных вспышках озорства, было такое ощущение, будто он уже знает ее и любит, дай только бог, чтобы не оказалось, что сам он безнадежно противоречит ее представлениям о том, какой Дженни нужен в идеале молодой человек, — одна надежда, что при таком умении читать в сердцах добрая женщина сумеет разглядеть за внешней неловкостью его большое чувство к Дженни. Да и вообще, решил он, если что-то пойдет не так, виноват будет он один, потому что, честное слово, это счастье — познакомиться с такими людьми — необыкновенными и в то же время сердечными, простыми, а главное, познакомиться с семьею Дженни.

На полустанке, выйдя из вагона, Дженни мельком оглянулась на Питера: