Рассказы - [53]

И в этот самый миг она почувствовала нечто, о чем нельзя было сказать: Соломон скоро умрет, он для нее уже почти что умер. Она вскрикнула и, охая, бросилась к дому.

Кэш тут же повернулся и побежал вслед за ней. Он бежал быстрее и уже на полпути со смехом обогнал ее. Он даже поднял на бегу камешек и бросил в бутылочные деревья. Ливви зажала уши руками, заглушая гневный вскрик стекла. У крыльца Кэш притопнул ногой, прыгнул сразу на верхнюю ступеньку и ринулся в двери.

Когда Ливви вбежала в гостиную, Кэш был уже там и неторопливо оглядывался, сунув руки в карманы. Морская свинка тоже выглядывала наружу. Развешанные по комнате пучки пальмовых листьев выглядели так, будто ленивая зеленая обезьяна прошлась по стенам вверх и вниз и оставила зеленые следы всех своих четырех конечностей.

Ливви пробежала мимо Кэша, по-прежнему державшего руки в карманах, и распахнула дверь в спальню. Она бросилась к постели мужа, крича: «Соломон! Соломон!» Но высохшее тельце старика, тепло закутанное в стеганое одеяло, словно все еще была зима, не шелохнулось.

— Соломон!

Она потянула с него одеяло, но под стеганым оказалось еще одно, и тогда она упала на колени рядом с мужем. Только его вздох донесся до нее, а затем она услышала в тишине легкие, упругие шаги Кэша, расхаживавшего по передней комнате, и тиканье серебряных часов на кровати Соломона. Старик спал и в своих сновидениях находился где-то далеко, на его маленьком лице было истовое и непреклонное выражение, и Ливви чудилось: он бродит в тех краях, где идет снег.

А потом по полу будто бы процокали копыта, дверь скрипнула, и рядом с Ливви оказался Кэш. Она взглянула на него. Его черная физиономия так и светилась, она сияла ликованием, а уж жалости в ней и помину не было, и Ливви с удовольствием на нее посмотрела. Она встала и подняла голову. В Кэше бурлило столько сил, что рядом с ним она сама чувствовала себя сильнее, хоть и не нуждалась в подмоге.

Они стояли у кровати, а Соломон все спал. Лица спящих могут рассказать тем, кто на них смотрит, о совсем неведомых для них делах и краях, так и лицо погруженного в сон Соломона поведало Ливви и Кэшу легенду о том, как он всю жизнь по крохам накапливал достоинство. Пчела в своих повседневных трудах не бывает столь изобретательной и усердной. В ту пору, когда он был молодым, как на той фотографии, которая висела у него над головой, он только и думал что о достоинстве, все добывал его и вкладывал в свой дом. Он построил уединенный домишко, собственно, клетку какую-то, но ему она казалась чем-то вроде гигантской пирамиды, и, случалось, работа так поглощала его, что он уподоблялся египетским рабам-строителям, забывавшим или просто не знавшим, когда началась и чем окончится постройка, для возведения которой они отдавали все свои силы и все дни своей жизни. Ливви и Кэш понимали, что, если человек всю жизнь протрудился, он может отдохнуть, полежать в постели, и они слышали, как, завернувшись в стеганое одеяло, Соломон довольно вздыхает во сне: может, ему снится, что он муравей, или жук, или птица, или египтянин, что он взваливает себе на спину ношу, тащит ее к своей постройке, или, может, ему снится, что он старый индеец или запеленатый младенец, вот-вот готовый развеселиться и разбросать все пеленки.

Потом вдруг неожиданно глаза старика широко раскрылись под кустистыми бровями. Он проснулся сразу.

И в тот же миг Кэш взметнул вверх руку. На его висках блестели капли пота. Он взметнул вверх руку и так и не опустил, будто хотел поддержать что-то.

А Ливви не шелохнулась. Как будто кто-то ей шепнул: «Подожди», и она ждала. И хотя глаза ее горели под немигающими веками, но раскрытые губы горестно застыли, руки повисли как плети, и стояла она между распростертым на постели стариком и задыхающимся от волнения парнем, напряженная и обособленная, сама по себе.

Первым изменилось лицо Соломона. Это было старое, суровое лицо, лицо болезненное, но, словно под маской, за ним вспыхивало оживление, то спрячется, то промелькнет, то вдруг выскочит, то исчезнет — каждый раз опять исчезнет. В нем мерцала какая-то тайна, и глаза его звали ее разгадать. Эту тайну Кэш охотно выбил бы из него одним ударом своей неугомонной руки, и Ливви не успела бы пролить ни слезинки. Но Кэш только стоял, взметнув руку вверх, в то время как легчайшего жеста, даже дуновения хватило бы, если бы он только знал, как переправить старика через преграду, отделявшую его от смерти.

Что-то мешало взвинченному щеголеватому Кэшу нанести удар, и мешало ему если не тусклое мерцание, таинственно озарявшее изможденное и дряхлое лицо старика, то, уж наверное, чувство стыда при мысли, что сильный и крепкий мужчина может дожить до поры, когда его нельзя ударить без предупреждения. Кэш опустил руку и отступил, став сзади Ливви, как шалунишка школьник, на чью голову нежданно-негаданно вдруг надели бумажный колпак[5].

— Молодые не умеют ждать, — сказал Соломон.

Ливви вздрогнула всем телом и, заливаясь слезами, нагнулась за водой и протянула мужу стакан, но он ее не видел.

— Итак, вот он явился, молодой мужчина, которого ждала Ливви. Что ж, я вам не помеха. Я не помеха. Вот только поглядел я на этого молодого мужчину, оказывается, я его знаю давным-давно, еще с тех пор, как он родился прямо на хлопковом поле, а потом он рос у меня на глазах, Кэш Маккорд, и вымахал наконец здоровенный парень, вымахал и заявился ко мне в дом — оборванный и босой.