Рассказы - [5]

Неужели больше ничего не осталось? Я заглянул под кровать — пусто… Некоторое время я стоял в нерешительности, потом повернулся и пошел на кухню — смотреть на рукомойник.

А родители? Мне захотелось, чтобы они еще сильнее почувствовали свою вину. Поэтому я вернулся в комнату со щеткой и стал подметать пол.

Наступил вечер. Пришел папа, и мы стали ужинать.

— Как у нас сегодня чисто, — сказал он. — Это ты подмел пол?

— Нет, — ответил я, — это не я.

Пусть никто не узнает, что это я подмел пол. И только через много лет догадаются, кто это сделал.

— Как это я сразу не сообразил, — заметил отец, — разве ты без напоминаний что-нибудь сделаешь!

Я знал, что он так скажет…

— А помнишь, папа, ту желтую чашку с голубыми васильками? Ты все искал ее. Помнишь? Это я ее разбил…

И папа поверил:

— Я так и предполагал. Вечно ты все ломаешь!

Я встал и пошел одеваться. В дверях показалась мама:

— Куда это ты собрался?

— Я сейчас… На минутку…

Торопливо достав завернутое в бумажку письмо, я положил его на край стола и выбежал.

Было уже совсем темно. Я притаился за сараем. В глубине двора сквозь голые ветки загадочно светились окна нашего дома. Наверное, они там уже прочли.

Внезапно распахнулась форточка.

— Вадик! — раздался тревожный голос мамы. Я перестал дышать.

— Вадик! — крикнул отец.

«Поздно, слишком поздно», — мелькнуло у меня.

— Вадик! — еще громче крикнула мама.

— Иди домой! — неуверенно добавил отец.

— Вадик!! — хором крикнули они. Жизнь догорала…

Я достал платок и зажал рот. План был прост — задохнуться. Это было очень трудно, так что время от времени я убирал платок и жадно вдыхал воздух.

Наконец форточка закрылась, и я спрятал платок.

Прошло еще минут десять. К моим страданиям стало примешиваться легкое беспокойство. В девять часов я обычно ложился спать. Пора было домой. Но как я мог? После такого письма! Вот если бы меня спасли…

Дверь в доме скрипнула, и в ночном сумраке выступили силуэты отца и матери. Оглядевшись по сторонам, они медленно обследовали весь двор, но упорно не замечали сарая. Я высунул из-за угла голову. Меня по-прежнему никто не замечал. Я вылез по пояс. Никакого результата! Папа забрался в противоположный угол двора и настойчиво обшаривал там кусты.

— Эх! — вздохнул я. Бесполезно.

— Эх!!

Они вздрогнули и разом повернулись. Больше я не мог рисковать и быстро вышел из-за сарая.

Первым подоспел отец. Он взял меня за руку:

— Где ты был?!

Мы направились к дому.

Комната ослепила светом. Опустив голову, я стаскивал пальто и жмурился, я старался не смотреть по сторонам. И вдруг, не выдержав, оглянулся: на столе стоял ящик с игрушками.

Проклятое пальто… Руки совсем запутались в рукавах. Наверное, я очень спешил. Отец тем временем уже затаскивал в комнату елку.

— Не бойтесь, — сказал я, — не бойтесь… Я передумал…

Кричите громче!

— А-лик!..

Теплое сентябрьское солнце заливает комнату. Алик стоит у стены, за высокой спинкой кровати. А со двора — дружный ребячий крик:

— А-лик!..

Алик опускает голову и понуро бредет к дверям. На крыльце толпа ребятишек. Лицо Алика бледно и серьезно.

— Я не выйду, — говорит он, — я наказан.

«Ваш сын улыбается на уроках арифметики. Примите меры!» Вот и вся история. С такой запиской далеко не уедешь.

— И надолго тебя? — сочувственно спрашивает Костя, худенький мальчик с веснушчатым лицом.

— Не знаю, — вздыхает Алик.

— Мне всегда говорят, на сколько наказывают, — продолжает Костя.

— А мы вот тут в казаки-разбойники хотели играть…

— В казаки-разбойники? — Лицо Алика вытягивается еще больше. — Это как тогда?..

— Как тогда…

Алик долго молчит, потом поднимает голову и говорит:

— Кричите… кричите громче!

Дома все по-старому. Папа в кресле, читает газету. Сгорбленный, стараясь не смотреть по сторонам, Алик пробирается за спинку кровати.

Здесь все так знакомо. И выцветшие обои с причудливым рисунком, в котором, приглядевшись, можно увидеть смешные рожицы, и сломанная плитка желтого паркета… А впереди, прямо со стены, смотрит из рамы Аленушка. Она сидит у воды, среди притихшего леса, и, когда глядишь из угла, у нее всегда особенное выражение. Очень грустное и доброе…

— А-лик!..

Молодцы! Здорово кричат. Особенно Костя. Это настоящий друг. Кричат, зовут его… Они все с одного двора, и все хотят, чтобы он вышел. А он — Алик искоса смотрит на папу, — он не хочет… Ему главное — что в газетах пишут. Ладно, пускай… Он, Алик, не будет просить…

— А-лик!..

Кричите! Кричите громче!.. Пускай все слышат… Все!.. Только папа не слышит…

— Вот видишь, — говорит папа, не поднимая глаз от газеты, — все гуляют, а ты должен дома сидеть.

«Дома должен сидеть!.. — думает Алик. — Сам засадил, а теперь… Ну ладно. Я не прошу. Читай, читай свою газету».

— А кто виноват? — добавляет папа, складывая газету пополам. — Ты же сам и виноват.

«Конечно, я виноват. Кто же еще может быть виноват?.. Я всегда виноват…»

— А-лик! А-лик! А-ли-иик!.. — Кто-то захлебнулся. Последние отчаянные усилия.

— Скажи им, что не выйдешь, — строго говорит папа. — Целый час уже кричат!

Алик медленно идет к окну. Он знает, что надежды на прощение нет, и все же ему очень тяжело и горько сейчас.

Вот и окно открыто. А за окном ребята. Здесь и Костя, и Нюрка, и Петька… Эх! Если бы его выпустили!.. Он бы тоже играл в разбойников. И Нюрка бы кричала: «На помощь!..» А они похитили бы ее и мчались бы, мчались… Вот уже и ноги устали, и трудно дышать, но они все равно бы мчались. Такой это был риск!.. И, может быть, даже связали Нюрку…