Рассказы - [2]

Вечер был в той самой точке, когда вроде еще не поздно, но все напоминает глубокую ночь, и действительно, ночь наступила до срока, разлившись в пространстве, будто гигантская темная лужа, излучающая волшебство, и все, кто находился в комнате, почувствовали себя узниками мрачного заколдованного царства, ждущего пробуждения. И быть может, именно для того чтобы разрушить чары, один из них, трудно сказать кто, может быть Тиаго или Мишель, делает движение и, вероятно под воздействием смутно ощущаемого дурмана колдовства, поднимая бокал, произносит тоном оракула тост, похожий скорее на заклинание: за ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, за месяц падения салазаризма.

Тому, кто воображал себе события той ночи, было странно ощутить присутствие того ноября, вызванного в памяти этими словами, именно сегодня, в прозрачный октябрьский день, который он с друзьями провел на пляже, взяв с собой фрукты и бутерброды, кто-то набрался мужества окунуться в океан, солнце было теплым, и, возвращаясь по домам, все чувствовали, как обгорели их лица. И вот вдруг за окном ноябрь в самом разгаре, из окна доносится шелест деревьев в парке, сильный ветер сердито свистит в щелях, и сорванные им листья стремительно проносятся мимо окон.

Нужно было бы поднять еще один тост, они это чувствовали, за лежащую на столе свежеиспеченную небольшую книжку Тадеуша, которую тот взял из типографии этим вечером специально для того, чтобы прочесть им несколько стихов из нее, прежде чем они будут доступны всем, но он, казалось, избегал этого тоста, словно смущаясь или немного стыдясь того, что публикует их в этом ноябре, полном иллюзий для кого-то, но для него лишенного всяких иллюзий, в месяце, уже отмеченном печатью поражения, на который лучше бы не возлагать никаких надежд. И кто-то, может быть Луиза или Иоанна, а может, обе сразу, по забавному совпадению, поднимают бокалы и произносят в унисон: за поэзию. И Тадеуш своим ироничным, чуть в нос, голосом бормочет: что ж, это хорошее напутствие.

И только сейчас тот, кто представлял себе, как могли бы разворачиваться события той ночи, заметил, что фраза Тадеуша порождала порочный круг: именно в этом месте друзья, расценив его слова как намек на завершение вечера, уже надевали пальто, подходили к двери, открывали ее, останавливались на мгновение на пороге поприветствовать хозяина, и в этот момент Тадеуш, словно прощаясь или заклиная, произносил: это хорошее напутствие. И тогда кто-нибудь откликался: за ночь, за море, за расстояние, после чего кто-то, быть может Тиаго или кто другой, вновь прикрывал дверь и Тадеуш говорил: еще по стаканчику, грешно не прикончить бутылку, которую принес Мишель.

И в воображении того, кто представлял себе ту ночь, все начиналось сначала, словно в пантомиме или заколдованном царстве: от двери к креслам, от кресел к двери - метания несчастных созданий, заговоренных или осужденных на бессмысленное повторение одного и того же, вынужденных вновь и вновь проигрывать прелюдию к жестокому испытанию, которое ждало их в ночи и которое воображение того, кто представлял себе ту ночь, страшилось воспроизвести таким, каким оно было уготовано им судьбой.

Ну все, хватит. Наконец-то они спускаются по лестнице, лампочка на лестничной площадке первого этажа перегорела, кто-то спотыкается, слышится смех, Тиаго, не толкайся (голоса Луизы и Иоанны), не стройте из себя девушек (голос Тиаго), они уже на первом этаже, щелкает кнопка, приводящая в действие замок, клик, они на улице, ага, теперь они избавились от порочного капкана фразы, делавшей их пленниками воображения того, кто представлял себе, как должны были бы развиваться события той ночи; они на улице, в ночи, перед слабо освещенным парком Принсипе Реал, редкие прохожие, точнее, вообще никого поблизости, словно и правда комендантский час, вокруг город-фантом, окна домов плотно зашторены, они на тротуаре, желают друг другу спокойной ночи и произносят другие невинные реплики в попытке прогнать грусть, которой этот вечер облепил их, словно сырой парус.

Автомобиль подкрался тихо, с потушенными фарами, они заметили его, лишь когда он остановился у самого тротуара, окно машины полуоткрыто, но внутри темно, невозможно различить пассажира, виден только ствол пистолета, направленного на них, он едва заметно перемещается, беря их на мушку, каждого по очереди, как бы в нерешительности, на ком остановиться и выстрелить. Затем очень низкий голос спокойно произнес: всем стоять, господа, повернитесь спиной ко мне, поднимите ручонки и замрите на минуточку. Именно так и сказал: ручонки, и в этой несообразной уменьшительности им послышалась сконцентрированная ненависть, и они почувствовали заставивший их задрожать холод злобы и мерзости, овеявший их спины, словно порыв ледяного ветра. Они стояли лицом к стене, невозможно сказать, сколько это длилось, но долго, им казалось, бесконечно. Полный абсурд: несколькими минутами раньше они беседовали о поэзии, а сейчас незнакомый голос, подкрепленный пистолетом, пригвоздил их к стене. Теперь ваши пиджаки, приказал голос, по одному, подносите их сюда не оборачиваясь. Первым это сделал Тиаго, который протянул свой пиджак на вытянутой руке, не поворачивая головы, словно стараясь избежать прямого контакта с угрожавшим им типом. Услышав, как выворачиваются карманы, как падают ключи и мелочь, Тиаго сказал: у меня в пиджаке ничего нет, если вы ищете деньги, то я ношу их в кармане брюк. Голос засмеялся, почти добродушно, а затем отрезал: ты что, педераст коммунистический, за вора меня держишь? Тогда кто вы и чего хотите, набравшись смелости, спросил Тиаго. И голос пообещал: это я скажу тебе позже, мышонок. Рука, торчавшая из окна машины, обшарила оба протянутых пиджака и, завершив обыск, бросила их в сточную канаву, тянувшуюся между автомобилем и тротуаром. А сейчас ваши сумочки, барышни, сказал он. Сначала ты, принцесса, приказал он Иоанне, мне любопытно покопаться в твоих маленьких секретах, я уверен, что при твоей внешности Марии-девственницы у тебя полным-полно секретов в сумочке, так ведь? Рука нырнула в сумочку, это была толстая рука со слегка припухшей тыльной частью и мощными короткими пальцами.