Рассказы старого лешего - [67]
Вот и усадьба. Подкатываем к дому. На крыльце уже стоит Александр Иванович. Обнимаемся, целуемся. Меня проводят в большую комнату со старинной мебелью красного дерева, с портретами предков на стенах. Садись и пиши интерьер в стиле Жуковского. В комнату вошла борзая собака. И собака, и мебель, и трюмо в стиле ампир — все было так красиво, так шло одно к другому, что я залюбовался и уже хотел наскоро зарисовать, да вспомнил, что я еще не представился хозяйке дома и не поднес ей свою шкатулочку.
Наскоро переодевшись, вхожу в гостиную. Там меня берет под руку Александр Иванович и подводит к двум дамам, сидящим у лампы с каким-то вязанием. Одна дама пожилая, полная, с багровым румянцем, едва помещается в кресле. Другая — стройная, молодая.
— Вот, Софи, позволь представить тебе моего друга, художника Алексея Никаноровича. Прошу любить и жаловать.
Толстуха слегка привстает, подает мне полную руку и просит садиться. Другую даму Александр Иванович называет сестренкой.
— Это моя сестренка Варенька — Варвара Ивановна Верейкина.
Целую дамам ручки и подношу толстухе свой подарок.
Дамы развертывают бумагу и восхищаются моими собачками. Искоса поглядываю на Вареньку. Дамочка — ой-ой-ой! С огоньком! Ее нельзя назвать красавицей, но мимо не пройдешь. Лицо бледное, нервное. Ноздри трепещут, как у горячей лошади, рот большой, выразительный. Глаза серые, глубокие, с темными ресницами. На высокой шейке гордо сидит небольшая головка. К ней так идет и темно-красное платье, и черная кружевная накидка, и красные, как кровь, рубины в ушах. Она изредка испытующе взглядывает на меня, как бы желая понять, стоит ли обращать внимание на этого московского гостя. Вот в какой черноземной глуши водятся такие удивительные жар-птички. Об такую и обжечься не грех!
Кое-как завязывается разговор.
— Я вам сейчас покажу свою работу. Хотите?
Варенька приносит фарфоровые чашки и тарелки, на которых она рисует цветы. Рисует плоховато, но смело и ярко.
Я хвалю, кое-что поправляю, кое-что дополняю. Мы близко сидим друг к другу. От нее пахнет дорогими духами, но только чуть-чуть, в меру. Разговариваем о том о сем. О Москве, о художниках, о театрах. Нашлись общие знакомые.
С Александром Ивановичем разговоры на собачьи темы: о волках, о зайцах. Он эту осень просидел дома с больной ногой. В июле его понесли лошади, он вылетел из экипажа и повредил ногу. Ежедневный массаж, какие-то втирания, и вот теперь он почти здоров, но верхом ездить еще опасается. А хочется, очень!
— Левка! — кричит он в дверь прихожей. — Левка!
Появляется румяный парень, круглолицый, в сером охотничьем чекмене.
— Приведи Зазнобку и Вихря!
Парень исчезает.
— Вот, батенька, поглядите на моих на злодеев. Не собаки, а птицы. И злобны — ужас… Их у меня князь Голицын выпрашивает… да нет, врешь, их я ни за какие тысячи не отдам. Вот сейчас Левка приведет. Сами увидите.
Появляется Левка со сворой борзых. Кобель могучий, щипец с горбинкой, весь в завитках, и сука ладная. Немножко мелковата, но широкая и вся как стальная пружинка. Обе собаки муруго-пегие. Александр Иванович, видя, что собаки мне понравились, весь просиял.
— А! Что, хороши собачки-то? А как ловят! У нас, батенька, русаки не московские. Наш русак и резов, и умен. Он уши не развесит. Вот-вот сейчас его собака захватит, а он, как мячик, вверх подскочил. Собака под ним и пронеслась… Туда-сюда — нет русака, а он уж во все ноги в кусты мчится. Да, батенька, вот какие русаки бывают! Профессора! Неподалеку тут имение барона Корф. Так этот барон, батенька, от одного такого русака навзрыд плакал. Двух самых резвых собак у него этот русак погубил. Тут, батенька, волком взвоешь. Резвый был русак и великого ума заяц. У него такой фортель был. Скачет за ним резвая собака, и он прямехонько на дерево или там на столб какой мчится. Собака в азарте только его и видит, а он, мерзавец, перед самым деревом в сторону и вильнет. Собака со всего маху об дерево. Двух собак таким манером загубил. А то вот был на моей земле заяц, так он от собак прямо в стадо катил. Промчится под коровами, а за ним собаки. Коровы замычат, на собак станут бросаться… того гляди, собак запорят, а его и след простыл. А вот еще… — Александр Иванович вошел во вкус, и теперь охотничьих рассказов на весь вечер хватит.
Погода стоит довольно теплая, хотя уже ноябрь. Я работаю усердно — рисую и собак, и лошадей, и пейзажи. Сделал портрет Александра Ивановича на лошади, несколько набросков с Левки и хотел уже попытаться нарисовать Вареньку, но не решился — очень уж трудное лицо у Вареньки. Надо бы в Москву ехать, да Александр Иванович не пускает.
— Погодите, — говорит, — скоро пороша будет. Успеете в Москву.
Не только Александр Иванович, что-то еще держит меня тут, какой-то магнит…
Надо работать, работать и работать. И я иду на скотный двор. Рисую громадного быка Мишку с кольцом в носу и цепью на рогах, рисую коров, блестящих черно-пегих красавиц.
В конюшне у меня приятель-козел. Я его угостил корочкой хлеба с солью, и он проникся ко мне нежностью. Стоит мне прийти в конюшню и сесть на свой стульчик, как он уж тут. Вид у него мистический: больше всего он похож на черта, как его изображают живописцы. Морда черная, с большой бородой и с рогами, закрученными в стороны, как у винторога. Сам он темно-серый, с черной гривой на спине, глаза светло-желтые, сатанинские. Подойдет ко мне и смотрит, как я рисую, а сам наровит листок из альбома вырвать и слопать. Конюхи потешаются, кормят его окурками с огнем, он и привык и к табаку, и к бумаге. В конюшне чувствует себя хозяином, бродит под животами у лошадей, и лошади его знают. И дворовой, по поверью, козла уважает и коням гривы не путает.
