Рассказы старого лешего - [31]

Вот на двух бычках, не торопясь, едет калмык. Рой слепней вьется вокруг него, но ни бычки, ни калмык не обращают внимания на них. Калмык с бычками остался далеко позади. Перед нами овражек, или, как тут называют, «ерик», в нем довольно много воды. Мы выбрали, где поуже, и с разбега с лошадьми и тарантасиком завязли в глубокой грязи.

Лошади попрыгали, попрыгали и легли.

Пришлось, по колени в грязи, распрячь лошадок и на вожжах вытащить экипаж на тот берег. И мы и лошади, как свиньи, извалялись в грязи. Лошадей кое-как обмыли, но сами так и остались в довольно будничном виде.

Калмык на своих бычках догнал нас и спокойно переехал ерик в широком месте и скрылся на горизонте.

Мокрые наши лошадки стали дрожать. Мы скорее запрягли их и помчались вскачь.

Вот и хурул. Несколько небольших домиков, несколько полуразрушенных часовенок, и посередине довольно большой деревянный храм. Храм какой-то полукитайской архитектуры, весь расписанный символическими фигурами, какими-то чудовищными колесами. Я спешно зарисовываю храм и снаружи, и внутри. Рисую домики монахов, часовенки.

В монастыре только два монаха-гилюна. Один из них пьяный, необычайно ласковый и приветливый, другой хмурый, суровый. Оба одеты в длинные красные халаты.

В полуразрушенных часовенках лежат, отдыхая, козы, и под ними мы находим писанные на шелку иконки, затоптанные в песок бронзовые фигурки будд и других святых, колокольчики и иные ритуальные предметы.

В предыдущем году был большой разлив Волги, и хурул некоторое время находился под водой.

Мы обратились к суровому гилюну с просьбой разрешить нам подобрать гибнущие на земле ценности, но он грозно отверг нашу просьбу. Все же, несмотря на запрет, мы набрали немало всяких фигурок и иконок.

Мы не долго пробыли в хуруле и к вечеру уехали домой. Мне было очень интересно это место, и мы с Наташей немного погодя пришли в хурул пешком. Монастырь и поселок были пусты — все мужское население было где-то на совещании и должно было вернуться к вечеру.

Мы хорошо рассмотрели внутренность храма. Там сидел громадный золоченый Будда и стояло много больших прекрасных икон. Вдоль стен выстроились будды меньшего размера и бронзовые фигурки богинь. В храме же находился целый склад каких-то барабанов, колокольчиков и других предметов для ритуальных обрядов.

Я сделал много зарисовок, и к вечеру, здорово устав, мы пошли к стогам, чтобы там устроиться на ночь.

Тем временем вернулись мужчины с совещания и, узнав, что по монастырю бродили какие-то люди, что-то записывали и зарисовывали, заподозрили неладное и всем народом пошли ловить их, чтобы допросить и учинить расправу.

Мы легли около стога и стали уже засыпать, когда услыхали какие-то голоса и в темноте увидели осторожно обходящие нас фигуры. Несколько человек подошли и грубо приказали:

— Вставай.

Нас повели в селение, в сельсовет. За столом сидел председатель, перед ним лежал револьвер.

Лица у всех были суровые.

— Кто такие? Откуда?

Все что-то кричат, хотели вязать нам руки. Мы кое-как старались объяснить, что мы из Сасыкольского питомника от Макара Макаровича. Услыхав, что мы от Макара Макаровича, все разом успокоились. Председатель убрал свой револьвер в стол.

— А, Макарка! Макарка — хороший человек, мы знаем Макарку…

Нас отпустили на волю, и мы отправились под свой стог и мирно уснули.

На другое утро на обратном пути мы набрели на калмыцкое кочевье.

Во все времена и у всех народов женщины любили и любят украшать себя яркими платьями, серьгами, браслетами, кольцами. Их костюмы всегда блещут красками и привлекают нас, художников, больше, чем одежды мужчин, обычно темные, будничные, — и здесь в этом кочевье мне очень понравилась одна калмычка, сидящая возле своей юрты, очень миловидная и нарядно одетая.

Я уговорил ее позировать: с неохотой, но она согласилась и села у входа своей юрты на подушечку. Я быстро стал ее зарисовывать в свой альбом. Кругом стояли ребятишки и женщины, смеясь, сыпали свои замечания и критику.

Вдали показалась пара запряженных быков, они медленно подъезжали к нам. Это был хозяин; не спеша распряг он быков, посмотрел на мою работу, обошел кругом натурщицу и вдруг неожиданно сзади с размаха дал ей жестокого пинка… Бедняжка покатилась кубарем, потом с плачем убежала в юрту. Там продолжалась эта дикая семейная сцена. Вот так иногда кончаются мои сеансы портретной живописи.

Обычно же все обходилось мирно, и натурщики были довольны самой скромной платой, а то и вовсе ничего не брали. Забавно видеть, как калмыки принимали мои портреты. Когда работа подходила к концу и они видели сходство, они начинали неудержимо хохотать, тыкать пальцами в рисунок и хохотать, хохотать до упаду.

ОЗЕРО БАСКУНЧАК

Мы подъезжали к озеру Баскунчак. Запряженный в телегу верблюд гордо шагал по степи, изредка срывая растущие у дороги колючки и своими бархатными губами спокойно забирая их в рот. Этого я не мог понять. Колючки так остры и так тверды — как стальные иголки, а верблюд их ест, как сочный салат. Вообще это животное какое-то сказочное и характер имеет самый удивительный. Верблюд доверху переполнен важностью. С величайшим презрением смотрит он на мир своими чудными темными глазами из-под длинных ресниц. Он выше всего. Самолюбия у него бездна. Он не позволит в чем-нибудь превзойти его. Однажды я ехал верхом на резвом иноходце. Впереди едет на верблюде, запряженном в телегу, крестьянская девушка. Догоняю верблюда. Равняюсь с ним и хочу обогнать. Не тут-то было. Верблюд презрительно посмотрел на меня и, задетый за живое, так наддал, такой развил бешеный аллюр, что бедная девушка в ужасе кричала: «Чу, чу!» — и что есть силы тянула вожжи. Верблюд не хотел уступить и, не обращая внимания на крик и на вожжи, мчал галопом. Мой конек тоже был с характером и рванул во всю прыть. Не знаю, чем бы кончилась эта скачка, на счастье, у девушки оборвалась одна вожжа, и оставшейся вожжой она завернула верблюда. Потеряв меня из виду, верблюд опомнился, с него соскочил задор, и вернулось его величавое спокойствие.