Рассказы - [30]

— Савва Алексеевич, вы сильный?

Я засмеялся, развел руками и ответил шуткою:

— Комара, пожалуй, раздавить сумею.

— Нет, право, вы очень сильный?

И, вздохнув всей грудью, поднявшись на носки, молвила:

— Я люблю сильных и сама хотела бы быть сильной. Хорошо сильному: он все может. Вот взяла бы и солнце, и землю, и деревья эти, обняла бы и расцеловала!

Пустяк ведь то, что я вам сейчас рассказал, а — поверите ли —до сих пор, точно сейчас, вижу весенний этот день, старый облупленный гриб, а под ним пять девушек в ситцевых платьях, и среди них Ирочку с ее жадными глазами и руками, вытянутыми вперед, точно для того, чтобы притянуть к себе и обнять.

V

— Вы мой Урсус ^{28},— часто говорила мне Ирочка,— тоже большой и сильный. Когда-нибудь я попрошу вас, и вы возьмете меня на руки и понесете туда, куда мне захочется. Вы не откажетесь, правда?

Какие только сумасбродные мысли не приходили ей в голову. Но иногда она гнала меня от себя прочь. Тогда я уныло бродил по улицам, не зная, куда себя девать. Не было дня, чтобы я не появлялся в доме коменданта. Если кто-нибудь видел меня входящим в дом, сейчас же кричали:

— Ирочка, Ирочка, твой Урсус пришел.

Все так привыкли видеть меня с Ирочкой.

Может быть, со стороны это казалось смешным, но мне с высокого дерева было наплевать, что думали другие.

— Вы очень привыкли ко мне, Урсус? — часто спрашивала меня Ирочка.— Вам жаль было бы, если бы я уехала?

А однажды на охоте она внезапно схватила меня за плечи, потянулась ко мне, зажмурилась и поцеловала в самые губы, а потом отпрыгнула в сторону и захлопала в ладоши.

— Боже мой, Урсус, какой вы смешной сейчас! Ну, засмейтесь же, я сегодня такая счастливая, такая счастливая!

И глаза у нее опять были жаждущими, жадными и вместе девически-нежными.

Я сдвинул фуражку на лоб, нахмурился и сказал с досадой:

— Может быть, я очень смешон, но из этого не следует, чтобы надо мной всегда смеялись. Если угодно, я могу уйти домой.

А думал совсем другое.

Ну да, об этом я мог бы рассказывать до бесконечности, и вы бы все равно ничего не поняли. Повторяю, все это очень смешно, очень глупо, да ведь человек сам никогда не заметит в себе смешного, пока его не подведут носом — носом к самому зеркалу.

Так случилось и со мной.

Как-то прихожу я к коменданту, уже в конце мая. В первой же комнате встретила меня Ирочка — сияющая, счастливая, в белом платье. Увидела меня, подбежала, схватила за руки и голову к кителю моему прижимает:

— Урсус, роднуля мой, любименький, вы сегодня добрый, да? Ну так я вам сейчас покажу что-то очень-очень хорошее. Вы должны меня порадовать и согласиться со мною, что «оно» хорошее.

Вот я сейчас сижу с вами, и прошло уже десять лет с той поры, а у меня руки дрожат и черт его знает что во мне кипит. Тогда же я и вовсе ничего не соображал — видел только солнце, которое слепило мне глаза и жгло сердце. Взял бы, кажется, Ирочку на руки и унес бы невесть куда. Однако пошел скромненько за нею, стараясь не шуметь, на цыпочках, как она велела. Дошли до гостиной и там за портьерой остановились.

— Вот, смотрите,— зашептала Ирочка,— смотрите на веранду — видите?

Я чуть отодвинул портьеру, и увидел на веранде за столом коменданта, жену его, Машеньку, Любочку, Ксеничку, Юличку и еще одного господина, мне не знакомого, в штатском. Он мне показался неказистым — я взглянул на него только мельком.

— Ну что, видите? — шептала мне на ухо Ирочка.

— Вижу, конечно, но в чем же дело?

— Вот глупый! Он спрашивает… Ну, конечно же, дело в этом господине. Видите?.. Он художник, известный художник из Петербурга. Нравится?

Я вгляделся в штатского внимательней.

— Ничего, пожалуй, да нет, нравится, если хотите.

Мне не дали договорить, выволокли из-за портьеры за руку. Должно быть, лицо у меня было растерянным и глупым, потому что нас встретили смехом.

— А вот и Урсус,— сказала Ирочка, подводя меня к штатскому,— мой лучший друг — извольте любить его. А это мой жених — Василий Владимирович Лежников, знаменитый художник.

Господин встал мне навстречу и протянул руку. Я пожал ее — в глазах у меня рябило, туманилось.

— Вот теперь и все мои колокольчики в сборе,— сказал комендант,— затрезвонили.

А Лежников, глядя на меня и улыбаясь, чуть прищурив один глаз, добавил:

— Ситцевые колокольчики, генерал, яркие, веселые, ситцевые колокольчики.

Ну, вы понимаете, больше я ничего не слышал, ничего не видел и выбрался из комендантского дома как ошпаренный. Словом, я себе поставил большую точку и решил: к генералу ни ногой. Баста!

Но после трех дней глупого, обалделого пьянства и картежа, проигравшийся и измотавшийся вдребезги, я решил пойти к коменданту, чтобы устроить скандал художнику. Я его презирал до глубины души, этого хилого штафирку ^{29}. Черт его раздери совсем! Для куражу на дорогу еще хлопнул коньяку и чувствовал в себе прилив самых буйных сил. Шел по крепостному бульвару под липами, посвистывая, фуражку сидела у меня на затылке, кулаки засунул в карманы. И вот вижу совсем близко от себя, в каких-нибудь двух шагах, идущего мне навстречу Лежникова. От неожиданности я невольно остановился. Стою и смотрю на него в упор и не знаю, что делать. Он подходит, снимает шляпу, говорит улыбаясь: