Рассказы - [3]

Долго слышно было, как лаяли в городе собаки и шумели люди, как около пристани пыхтел и хлопал плицами по воде пароход, но потом сразу все это оборвалось и поплыло со всех сторон грустное молчание тихого летнего вечера. И пахло не пылью и копотью, а невинным запахом травы и ромашки, реки и леса…

Далеким казался Петербург, и изумленно-радостно было думать, что то страшное, что стеною стояло перед этим простором, теперь ушло, как уходит тяжелый сон в яркое, солнечное утро.

Как и когда переступил он эту черту — нельзя было вспомнить, но это не было важно, а важно было то, что опять он видит и понимает людей, видит и понимает все вокруг, и нет ничего такого, что говорило бы ему — «ты должен», но смело и радостно живет в нем гордая мысль — «я хочу!».

И потому, что он был молод, и потому, что все его здоровое, сильное тело громко требовало жизни, эта смелая мысль не звучала фальшиво, а шла оттуда, из глубины — из его мышц и крови — и казалась простой и ясной.

Илья шел ровными большими шагами, размахивал тяжелой палкой, которую нашел на дороге, и все думал о том, что сейчас он будет дома, увидит Любу, будет говорить с ней и смеяться, слушать ее голос и ее смех с сознанием того, что может это делать и завтра, и послезавтра… Каждый день. Не будет страха, что из-за этого случится что-то тяжелое, стыдное и непоправимое, отчего чувствуешь себя побитым щенком. Не будет мысли, что на носу экзамен римского права или энциклопедии [5] и что не пройдено еще пятнадцать билетов. Все это будет в прошлом, над которым можно смеяться, потому что всегда кажется смешным такое прошлое.

Синее небо висело над ним — высокое и чистое, а впереди за лесом садилось солнце в светло-оранжевой и фиолетовой дымке.

На плотах говорили люди, и речь их, отчетливая и простая, коротко падала в воду, повторенная берегами.

Где-то близко стрекотала сорока, а далеко в зреющих хлебах упрямо и равномерно кричали перепела.

Обрыв спустился ниже к воде и за поворотом уже видно было Марево.

Его высокие тополя и липы сгрудились в одну сплошную темно-зеленую стену, издали казавшуюся непроницаемой.

У отлогого берега, слегка покачнувшаяся вперед, виднелась купальня; потом показалась лодка с пристанькой.

Лодка была легкая, белая, ее делал сам Илья, и на носу уже отчетливо можно было прочесть — «Люба».

В прошлое лето они «крестили» ее на этой реке…

На востоке, там, где остался город, вспыхивали звезды и ярче намечивался месяц. Из ложбинок тонкими струйками подымался туман и медленно, незаметно кралась ночь…

В березовой роще, прильнувшей к самой усадьбе, было особенно тихо, и казалось, белые, тонкие стволы березок вытянулись и прислушиваются к чему-то… Между ними росли тени — молитвенные и сквозные, а с ветвей что-то дышало теплом и чистотой…

И когда в душу Ильи стало проникать это кроткое спокойствие засыпающей земли и мысли его стали легкими, прозрачными и расплывчатыми, как воздух вокруг, до него вдруг ясно и отчетливо донеслись звонкие, волнующие звуки женского голоса:

— Ах, вот странно! Люба, Люба, смотри здесь совсем мелко, плыви сюда, трусиха ты этакая!..

Он невольно подался в сторону, к краю обрыва, и почувствовал, как сильнее забилось его сердце и что-то беспокойное, осторожное и острое вошло в него вместе с этими словами.

Его тетка — Лия Дмитриевна — стояла по колена в воде, освещенная косыми лучами заходящего солнца, в красном широком купальном чепце и красной рубахе, плотно обхватывающей мокрыми складками ее высокую, круглую грудь и покатые бедра.

Она повернула лицо к берегу по направлению к купальне, но не видала Ильи, сжавшегося между стволами берез. Он смотрел на ее полные, белые руки, на открытую шею и красные под рубахой ноги, и ему казалось странным, что он в первый раз видит перед собой не тетку, а красивую, большую, страстно желаемую женщину.

И это чувство, затопившее на время все остальные — чистые и целомудренные — любовь к Любе и гордые мысли, вошедшие к нему откуда-то извне, помимо воли, сделало его взгляд острым, ищущим и жадным.

Точно почувствовав на себе этот немигающий взгляд, Лия Дмитриевна повернула к Илье свою голову, затененную чепцом, и глаза их встретились. Тогда они смутились оба, но что-то тайное проползло между ними, сжалось и спряталось.

Она сделала несколько неловких, быстрых шагов, сразу погрузилась в воду и поплыла к купальне.

А оттуда веселый и молодой несся голос Любы:

— Я уже одеваюсь, Лия Дмитриевна, и плыть к вам не могу!.. Слышите?..

И задорно отчетливо с берега повторили: «Слышите?..»

Илья еще оставался на месте, но с первыми звуками голоса Любы темное чувство съежилось в нем и вдруг стало гадко и стыдно самого себя, своего крепкого тела, своего гаденького, похотливого желания, сразу потерявшего жгучее любопытство, но горящего еще на щеках лихорадочным румянцем. Казался он себе маленьким провинившимся щенком, и жаль было своих гордых утраченных мыслей.

Потом он медленно шел между тоненькими березками, смотрел на их ветви, сквозь которые мигали звезды, и старался что-то припомнить — нужное, обязательное, но не мог и жутко было думать о встрече с Любой.