Рассказы - [17]

— это еще и число мудрости, но односторонней, «материнской». Если в двоичной системе она и хороша, то в семейной жизни двойка — изначальное несчастье. Несчастье, возможно, от того самого невежества. А может, от излишней мудрости, пусть и материнской.

За окном уже стемнело, новости на экране давно закончились, пошла заставка о каком-то конкурсе, где непрофессиональные пары должны были то ли петь на льду, то ли демонстрировать еще более заковыристые умения. Но что они могли сделать вдвоем? — сплошное незнание магии чисел.

На улице кто-то выстрелил из ракетницы, и во дворе стало ослепительно светло. Он стоял у окна, расплющив о холодное стекло нос, и думал о том, как же здорово, что он огражден от окружающего невежества тайным знанием.

Наверное, есть и другие, но сейчас он один, сам за себя. А единица — это Первопричина, Бог, основа всех чисел и начало начал.

Совершенное число.

Щигельский Виталий

НЕВИДИМКА

Далеко не каждому дано высшее право постичь себя. Часто человек проживает жизнь не собой, а случайной комбинацией персонифицированных понятий и штампов. Каждый раз, перечитывая некролог какого-нибудь общественно полезного Ивана Ивановича и не находя в нем ничего, кроме постного набора общепринятых слов, задаешься справедливым вопросом: а был ли Иван Иваныч? Ну а если и был, то зачем, по какому поводу появлялся?

Впрочем, среди принимаемого за жизнь суетливого, шумного и бессмысленного маскарада иногда попадаются люди, вдумчиво и упрямо заточенные не наружу, а внутрь. В коллективных социальных системах их обычно считают больными, а больные принимают их за посланцев. Если кому-то вдруг захочется ляпнуть, что истина лежит где-то посередине, то этот кто-то явно не ведает ни середины, ни истины…

Одним из таких посланцев был Эдуард Эдуардович Пивчиков, шестидесятидвухлетний обладатель вытянутого, похожего на готовальню, морщинистого лица с неожиданными пучками растительности в носу и под носом и двух двадцатичетырехметровых комнат в осыпающемся старом фонде на Малой Морской. В том самом фонде, на той самой Морской, которая хоть и не имела никакого отношения к морю, даже самому маленькому, тем не менее представляла собой как бы образную запруду, преграждающую продвинутому девелопменту путь в кишащий денежный омут. Только утопая, захлебываясь в деньгах, истинный девелопер способен по-настоящему развернуться, надо полагать, развернуться так, чтобы прочие слегли навсегда…

Всю свою сознательную жизнь — бессознательную, впрочем, тоже — Эдуард Эдуардович чувствовал, что является обладателем какого-то особого, только ему присущего свойства, если не сказать дара, но сформулировать суть дара не мог и, наверное, потому не знал, как им воспользоваться…

За надувшейся бензиновым ветром шторой стоял шестьдесят третий апрель, время от времени напоминая о себе Пивчикову грохотом съезжающих по трубам сосулек. Эдуард сидел в комнате за столом, заваленным кучей просроченных документов, справок и предписаний, перебирал их, сминал, затем опять расправлял. Его пальцы работали механически, а взгляд был направлен, как это часто бывало, внутрь самого себя — в данном случае через свое отражение, проявившееся и раскатанное в лепешку на остывшем боку никелированного электрочайника. Взгляд его был насторожен. Скоро должны были появиться «они». И спасти Пивчикова мог только тайный, но недопроявленный и недооформленный дар. Эдуард пытался найти ключ к его пониманию в темных, извилистых и частично обрушившихся недрах памяти. Пивчиков вспоминал…

В первый раз Эдуард обнаружил свои странные свойства, лежа в детской кроватке. Ему было два с половиной года. Его комната сообщалась с родительской через дверной проем. Дверь однажды сняли с петель и забыли поставить обратно. Эдуард лежал, свернувшись наподобие ушной раковины, и смотрел, как в родительскую комнату внесли большой стол, застелили стол скатертью, заставили скатерть едой. Затем в комнату, принеся с собой шум и холод, набилось множество посторонних — крупных, неуклюжих, пахучих. Эдуард захотел сказать им, что их набралось чересчур, но, во-первых, он не знал, как общаться с чужими взрослыми, во-вторых, рот ему закупорили толокняной «дудолькой», а кровать занавесили бязевой тканью, устроив локальные вечерние сумерки. Так обычно усыпляют канареек и попугаев. Но Эдуард не принадлежал к отряду пернатых, поэтому не уснул.

Он посасывал лактозу и слушал.

Люди, собравшиеся в родительской комнате, звенели посудой, бубнили. Когда кто-нибудь из гостей вскрикивал особенно громко, остальные заходились неестественным смехом (сейчас Эдуард назвал бы его гомерически-опереточным). Чем больше взрослые ели, тем громче становился их смех, и маленькому Пивчикову хотелось узнать, что же там происходит. Не выпуская изо рта соски, Эдуард встал, сбросил бязевую накидку на пол и попытался проникнуть во взрослый мир между деревянных прутьев кроватки. Однако тело маленького Пивчикова оказалось слишком большим, а прутья кроватки — недостаточно гибкими, чтобы состоялось бегство к свободе. Эдуарда заклинило.

В этот миг загремела музыка, гости поднялись шумно и возбужденно. Передвинули стол от центра к стене (несколько предметов при этом скатилось со скатерти на пол) и принялись топать, прыгать, махать руками. Эдуард тоже задергался, освобождаясь от прутьев. Взрослые танцевали друг с другом, маленький Пивчиков боролся с собой.