Рассказы - [38]

— Ну, чего тебе там местные на Горке сказали? — спросил он, делая вид, что это ему все равно.

— Да уж сказали — она мне, я ей пару ласковых. Надолго теперь хватит, — ответила Розалин.

Она начала напевать; на душе стало так легко, будто она вчера родилась, а отчего — хоть убей, не объяснила бы. Но она честная женщина и еще им докажет, что такой до скончания своего века она и останется. Ах, она им докажет, подлым душонкам.

Вечером устроились возле печки, Деннис обчищал и ваксил сапоги, Розалин вышивала длинную скатерть, над которой пятнадцать лет уж трудилась. Деннис ломал голову, что же случилось в этом Бостоне или куда там ее носило. Правды ему не услышать, он знал, но интересно послушать, что она скажет. А она как в рот воды набрала, корпела над вещью, которая ей в жизни не пригодится, если она ее кончит, да только не кончит она ее никогда.

— Деннис, — сказала она погодя. — А я теперь уж не так верю в эти сны.

— Может, оно и лучше, — осторожно ответил Деннис. — А почему это ты?

— Я сегодня целый день думала, может, Кевин и не умер совсем и вскорости мы увидим его в этом самом доме.

Деннис тихонько крякнул.

— Непохоже что-то, — сказал он.

И чтоб показать ей свою досаду, отставил пенковую трубку, набил старую носогрейку, зажег и стал сосать. Но Розалин ничего не заметила. Вязанье упало ей на колени, она прислушивалась к грохоту дрожек на дороге и голосу Ричардса, горланившего песню: «Эх, всю-то жизнь на стройке я рабо-о-отал!» Она встала, шпильки вынула, снова сунула в волосы, и руки у нее тряслись. Потом подбежала к зеркалу и увидела там, в колдобинах, такое лицо, что смотреть страшно.

— Ох, Деннис, — крикнула она, будто эта самая мысль и сорвала ее со стула. — Я ведь зеркало купить забыла, надо же!

— Зеркало как зеркало, — сказал Деннис.

Дрожки прогрохали к калитке, песня запнулась. Ах, сейчас он войдет, ну, конечно, войдет! Это же гибель для женщины с таким мужчиной связаться, лучше сразу в омут, чем такого пускать на порог.

Она удержалась, не бросилась к двери — хвататься за ручку, пока он еще и не постучал. И вот снова заскрипели колеса, снова грянула песня, если он и думал зайти, то одумался и уехал к своим дружкам-пустоболтам ради субботней танцульки в Уинстоне.

Розалин сама не знала, чего она ждала, и потом — как же он мог зайти? Ах, как же он мог уехать? Сердце у нее совсем закатилось куда-то, она снова села, взялась за скатерть, но долго не различала стежков. Она удивлялась на свою жизнь — и куда все подевалось? Каждый день она ждала, что вот что-то случится необыкновенное, а ее только кидало от одного огорченья к другому. Под лампой сидел Деннис, сидели кошки, за окном, в темноте, в снегу, лежал Уинстон, и Нью-Йорк, и Бостон, а там и дальние страны, со своим весельем и жизнью, о каких она не слыхала, каких не видела никогда, а еще дальше, дальше, за всем, как зеленый луг на заре, молодые года лежали, Ирландия, будто во сне ей привиделись или она их сочинила сама. Ах, что же вспомнить останется, что еще ждет впереди? Уже ни о чем не думая, она ткнулась головой в колени Деннису.

— И чего это ты, — спросила она обычным своим голосом, — такую жену себе выбрал?

— Смотри, кресло перекувырнешь, — сказал Деннис. — Знал, небось, что лучше не найду.

В груди у него оттаяло. Он уже чувствовал — все обойдется.

Она распрямилась и заботливо ощупала его рукава.

— Я хочу, чтоб ты хорошенько кутался в такие холода, Деннис, — сказала она ему. — Носочков две пары, телогреечка, а то ведь случись с тобой что, как же я одна-то на свете?

— Давай не надо про это думать, — сказал Деннис и повозил ногами.

— И не надо, — сказала Розалин. — А то ведь я еще чуть-чуть — и расплачусь совсем.

^{Перевод Е. Суриц}

Гасиенда

Уже ради одного того, чтобы посмотреть, как Кеннерли оккупирует поезд, битком набитый темнокожим народцем, стоило заплатить за билет. Мы с Андреевым бездумно плелись вслед за этим колоссальным тараном (вполне обычного роста — Кеннерли был разве что на голову выше среднего индейца, — зато его духовное превосходство в эту минуту не поддавалось учету), прокладывавшим себе дорогу сквозь вагон второго класса, куда мы по ошибке влезли впопыхах. Теперь, когда истинно народная революция (да будет благословенна ее память!) пробушевала и отгремела, в Мексике переименовывали все и вся — по большей части чтобы создать видимость повышения всеобщего благосостояния. И как бы вы ни были бедны, непритязательны или скаредны, вам не ехать в третьем классе. Вы вольны ехать в веселом, хоть и безалаберном, обществе во втором или степенно, с удобствами — в первом, ну а если раскошелитесь, можете не хуже какого-нибудь состоятельного генерала с Севера раскинуться на царственном бархате пульмана. «Красота какая — ни дать ни взять пульман» — так обычно выражает свой восторг мексиканец побогаче… В этом поезде пульмана не было, иначе нам бы его не миновать. Кеннерли путешествовал с размахом. Свободной рукой разрезая толпу, другой — рывками подтаскивая дорожную сумку и портфель разом, он напористо пробивался вперед с брезгливой миной на лице, дабы ни от кого не укрылось, как оскорбляет его вонь, «такая густая, — по выражению Кеннерли, — что хоть ложкой ее хлебай», которой несло от кавардака, где смешались обмочившиеся младенцы, загаженные индюшки, отчаянно визжащие поросята, кошелки с провизией, корзинки с овощами, тюки, узлы с домашним скарбом; однако, несмотря на неразбериху, каждая куча была на свой манер организована, и из сердцевины ее по проходящим рассеянно скользили глаза смуглых радостных владельцев. Радость их никакого отношения к нам не имела. Они радовались тому, что могут сидеть-посиживать, и даже ослика не надо нахлестывать, их и так привезут куда надо, они за час проедут столько, сколько раньше едва успевали пройти за день, да и поклажу приходилось тащить на себе… Пожалуй, ничем не нарушить их тихого восторга, когда они наконец рассядутся среди своих пожитков и паровоз, этот загадочный, могучий зверюга, легко помчит их километр за километром, а ведь прежде им с таким трудом давался здесь каждый шаг. Шумливый белый человек их не пугает: они уже успели привыкнуть к нему. Для индейцев все белые на одно лицо, им не впервой встречать этого расходившегося мужчину, светлоглазого, рыжеволосого, бесцеремонно проталкивающегося сквозь вагон. В каждом поезде имеется один такой. Если им удается оторваться от своих всегда таких захватывающих дел, они провожают его глазами; без него им поездка не в поездку.