Рассказы - [4]

- Площадь Восстания! В середку проходите, в середку…

Парень вопросительно поглядел на меня. Чего он хочет? Неважно, сейчас я скажу ему тяжелую грубую остроту, от которой ему станет не по себе…

Девушка отвернулась к окну и успокоила руки на коленях, Ее лицо сделалось невыразительным, маленьким - лицо старой птицы, которая отлетала свое…

И вдруг я вспомнил: они ведь еще и глухие, эти люди! Я мог бы сказать парню прочувствованный монолог - о черствости, о скупости сердца, о ржавых засовах на нем, о прелести девушки, которая в него стучится… Он даже не повернул бы ко мне головы. Другие немые сидели поодаль и работали руками так, что, казалось, у них одна и та же тема - еда.

Я выскочил на следующей и пересел в другой троллейбус.

…Потом мы купили туфли и возвращались пешком, и она была весела.

Всю дорогу я слушал, как она болтала про неинтересные пустяки. Очень внимательно слушал и молчал.

Она даже удивилась:

- Ты что?

- Слушаю…

…А совсем поздно, около часу ночи, я снял ботинки, чтобы не разбудить домашних, и подошел к телефону. Я с нежностыо подумал об этой надежной, безотказной штуке, придуманной для тех, у кого в порядке слух. Спасибо вам, мистер Белл или мистер Эдисон - не помню, как вас звали…

Редкие гудки… Долго.

Потом сонным и обиженным голосом она сказала:

- Алло, кто это? Кто это? Ну отвечайте же… У, хамы!..

Я тихо засмеялся, а потом сказал:

- Я тебя слушаю…

Она не узнала меня, а я молчал с глуповатой улыбкой, припав к холодной пластмассе щекой, пока она не бросила трубку.

‹1964 г.›

Отец

…Профессор-рентгенолог, маленькая седая женщина, сказала мне, когда отец одевался за стенкой:

- Завтра, с 10-ти до 2-х, Вы приходите, пожалуйста, один… Или с мамой. Мама есть?

И всё стало ясно.

Лицо профессорши поплыло, удалилось, снова приблизилось… Оно было похоже на тесто.

- Всё плохо, да? - спросил я с идиотской заискивающей улыбкой - она конвульсивно растянуло мой рот и не слушалась, застыла.

- Завтра, - строго повторила профессорша и коснулась моей руки: успокойтесь, мол, и ступайте.

Лучше бы ей не касаться меня. Потому что теперь надежды не было. Никакой. Ни капельки.

Мы с отцом шли по городу, по тополиному пуху Тверского бульвара - это самое тополиное место в Москве, шли рядом, в одинаковых светло-серых костюмах (отец любил, когда мы одеты одинаково), он сам предлагал мне сигареты - обычно он злился, что я курю, а сейчас предлагал сам, и когда мы задымили, он сунул мне в карман свою необыкновенную прозрачную зажигалку:

- Твоя.

- Нет! - испугался я, и полез с этой зажигалкой к нему в карман, он сопротивлялся, и мы даже поборолись немного.

- Ты же хотел! - удивлялся отец.

- А теперь не хочу. Я вообще бросаю курить! - выпалил я, отпихивая подарок.

- Умница, - удовлетворённо сказал он.

Через некоторое время я спросил:

- Как ты себя чувствуешь?

- Нормально, - ответил он серьёзно, без всякой бравады, после того, как прислушался к себе, замедлив шаг.

Потом, уже не помню, как, мы оказались в кафе, и он заказал мне мороженое, а себе воду.

- Почему ты меня сегодня балуешь?

- Подкупить хочу, - улыбнулся отец. - А зачем, знаешь? Чтобы ты рассказал мне про маму…

- Что рассказал?

…Господи, я и так могу разреветься, я и так вижу всё вокруг, словно сквозь бельма, а тут ещё - про маму…

- Ты знаешь, - вот у тебя даже лицо стало опрокинутое… Смешной ты сейчас. Скажи, не бойся. Я знаю, ты её болельщик, а не мой, но должен ведь кто-нибудь когда-нибудь поболеть и за слабую команду… Он ведь бывает у вас, правда? И часто?

Мороженое моё тает.

- Мама любит тебя. Одного тебя! - говорю я, и голоса своего не слышу.

- Ложь, - грустно говорит отец.

- Одного тебя! - кричу я, и на меня оглядываются.

- Ну хорошо, хорошо… Не реви…

Ему стыдно и противно. И до чего же плохо он выглядит…

- У вас свободно? - спрашивает одна из двух нарядных молодых женщин, уже собираясь сесть.

- Нет, - говорит отец, - мы ждем товарища… Извините.

Нас оставляют в покое.

- Послушай… У меня есть сбережения, они на твое имя…

- Зачем ты это говоришь?!

- Чтобы ты знал. Почему не ешь? Оно растаяло…

Я гляжу на него, на эти родные мне, заострившиеся черты, и весь мир кажется мне чёрным, есть только одно светлое и святое, одно-единственное - это лицо… А вокруг - чудовища, маски, орангутанги, только мой умирающий отец - человек!

Кончилось тем, что произошло какое-то затемнение в моей голове, и всё погасло.

А когда посветлело снова, я смутно увидел вокруг себя людей, почувствовал мокрый носовой платок на лбу и чьи-то пальцы на своём запястье…

- Это хроническое? - обеспокоенно спрашивали у отца чужие люди.

- Чепуха, нервы… Ему сказали, что у него появилась куча денег, вот он и обалдел, - грустно пошутил мой отец.

1965 г.

Мой тесть (опыт портрета)

У тестя голубые слезоточивые глаза и венчик младенчески легких волос на затылке. Временами, после дневного сна, этот пух летает за тестем в виде войлочной косички, на удивление длинной. Иной раз мне кажется, что я не справлюсь с искушением подойти сзади на цыпочках и щёлкнуть ножницами. Уж очень вызывающе она торчит, эта косичка. Однако потом она опрятно убирается куда-то внутрь и получается опять невозмутимо гладкая лысина.