Рассказы - [27]

Гляди-ка, чем старик закончил, подумал я про себя, а в ответ промямлил, что, мол, это не моя область, я ее не знаю и что по поводу Сейу я и сам, признаться, в неподобающем направлении ломал себе голову.

- Ну да, это наука больше по части ветеринаров да искусственного осеменения. Они про это учили. У нас скотницы на курсы ездили, их там тому-сему обучали. Одна баба привезла с собой книгу про разведение пород, я ей оттудова несколько вечеров читал. Очки у меня были хорошие.

- А какое отношение Сейу имеет к тем, прежним крестинам? - напомнил я соседу его излюбленную тему, от которой мы с нашими генетическими рассуждениями ушли.

- Отношение? Да с ним самим такая история произошла, какая нынче уже невозможна. Не может произойти, не происходит и не произойдет.

Да будет мне дозволено вкратце пересказать историю, которая нынче не может произойти, не происходит и не произойдет.

Итак, в тесном домике возле прелестной бухты после четырех дочерей родился наконец сын. Наверно, не стоит долго описывать, как радовались ему родители, особенно отец. Можно себе представить, как он усмехнулся, поглаживая топор под кроватью, и всех помогавших ему советом и делом старух созвал на крестины. Или то, как варили пиво, которое на этот раз должно было получиться особенно забористым (и получилось-таки, как потом стало очевидно).

Крестины выдались на февраль, на самое холодное время. Земля была укрыта толстым слоем снега, как это бывало в прежние времена. Вы только посмотрите, каков у нас на севере можжевельник в феврале. Милые, такие же свежие зеленые деревца, доверху укутанные снежной шубой, а между ними сугробы, южные склоны которых уже плавятся на солнце. К вечеру они покрываются ледяной ноздреватой корочкой с крохотными сосульками, и на следующее утро все так искрится и сверкает на солнце, что лучше не смотреть. На полянках бегают по снегу нежные, как вуаль, голубоватые тени, перекрещиваются заячьи следы. А здесь по темно-синей тени кустов прыгает пташка. Сюда насыпалась хвоя - должно быть, наверху кто-то клевал можжевеловые ягоды, а рядом высовывается из снега дочиста обглоданная головка позднего чертополоха.

Чуть подальше над снегом высится черная грудь древнего валуна, на сумрачные брови надвинута высокая снежная шапка. Если ты заберешься на него и посмотришь на северо-восток, перед глазами у тебя будет гладкий, как стол, затянутый льдом залив, а дальше, насколько хватает глаз, под ледяным покровом дремлет открытое море. Какой властный покой! Отдыхает земля, переводит дыхание море! И если бы не зимняя, отмеченная пучками соломы дорога, можно было бы подумать, что и люди под снежными крышами только то и делают, что отдыхают: топят печи, готовят еду и размышляют о том, что им удалось летом и что у них не получилось, рассматривают свои большие бугристые руки и обдумывают, какую же работу поручить им весной, когда море с ревом проснется, когда над полем опять заклубится на солнце пар, когда запахнут можжевельники, когда зазвучат самозабвенный любовный щебет и вскрики лесных и морских птиц, которыми наполнятся слух и сердце и от которых можно потерять рассудок.

Однако у людей полного отдыха нет. Они делают свои дела, справляют праздники. Гляди-ка, по этой зимней дороге лихо катит вереница саней-розвальней. Это едут крестить малютку Сейу. От бухты до церкви четырнадцать верст. Можжевельники сверкают на солнце, заиндевелые лошади фыркают, и вовсю летит снежная пыль, когда на поворотах нога в сапоге или валенке касается земли, чтобы накренившиеся сани не потеряли равновесия. На последних дровнях двое веселых деловых мужчин, у них за спиной под старой полостью какой-то выпуклый предмет. После младенца, недельного Сейу, которого везут в церковь крестить, это самая важная вещь в санной процессии: бочка пива. Двадцатипятиштофная. Панацея от мороза.

У церкви стряхнули с одежды солому, женщины скинули большие платки на плечи. Отец младенца направился к попу на дом, из пивной бочки вытащили затычку, и кувшин два раза обошел круг. Сваты чисто случайно нашли у себя за пазухой какую-то бутылку. И она пошла по кругу. Потом явился поп, и все направились в церковь.

Между прочим, нужно упомянуть о том, что мать в церковь не поехала. Она еще не оправилась после родов, а поскольку все равно главная роль на крестинах принадлежит кумовьям, то малютку доверили им и отцу.

Святое таинство крещения прошло, в общем, благополучно. Поскольку церковь была не топлена, поп согласился только побрызгать младенца. Он совершил помазание, нарек новоявленного раба божьего Алексеем (это и есть по-эстонски Сейу), прочитал над ним свои сказы и пропел песни. И кумовья вели себя достойно, хотя от пара, возносившегося из их ртов к покрытому изморозью церковному оводу, шел запах более сильный, чем от ладана. И только свечи в их сильных пятернях подозрительно дрожали. Одним словом, все шло прекрасно. Даже крошечный Сейу не кричал и слишком много не писал.

С возвращением стали спешить, ибо путь был не близкий. Разумеется, прежде чем тронуться, снова приложились к противоморозному снадобью из двадцатипятиштофной бочки. Женщины на кухне у попа перепеленали крохотного мужчину и сунули ему в ротик тряпичную соску, чтоб он легче пережил наступающий голод (в это самое время за дверью поповской ризницы улыбнулся, наверно, еще целый подойник пива). После чего снова пустили по кругу кувшин. Потом еще раз повторили. Затем отвязали от коновязи коней и пустились в обратный путь, новорожденного отправили с кумовьями, потому что у них была самая лучшая лошадь.