Одна попала в оконное стекло и пробила в нём дырочку.
— Твоему бы отцу в лоб! — сказала Явдошкина мама сердито.
— Это наши стреляют? — спросила Явдошка.
— Зачем бы они стреляли по своим. Деникинцы стреляют.
— А почему они стреляют?
— Наверное, царя им своего жалко.
— А почему жалко?
— Потому что люди сбросили его, душегуба, с престола.
— И татко мой сбрасывал царя с престола?
— Может, и татко сбрасывал. На фронте солдаты тоже взбунтовались против царя, чтоб народ сам себе правил. На том и разошлись: паны за царя, за свою власть, народ за свою и давай чубы драть, воевать.
Тут на огороде раздался такой взрыв, что даже земля содрогнулась, а разбитое стекло зазвенело и брязнуло на пол.
Явдошка вытаращила глаза и глянула на мать. Мать схватилась за сердце и прошептала посеревшими губами:
— Ложись, ложись на пол! — и обессиленно опустилась на лавку.— Дай воды!
Явдошка выбежала с кружкой в сени, где стояла бочка с водой.
В раскрытые двери было видно, как во двор падали осколки снарядов. Они бухали, как груши, и на том месте вздымалось облачко пыли.
От огорода шёл какой-то человек. Он был в старой шинели без хлястика, на помятой фуражке желтела звезда. На одном плече у него висела винтовка, рукав шинели был разодран и по нему стекала кровь.
Солдат был худой, высокий и зарос давно не бритой бородой. Увидев Явдошку, он направился к сеням.
— Дай, доченька, водички напиться,— сказал он побелевшими губами,— пересохло во рту.
Явдошка не сводила глаз с его разодранного рукава.
— Ой, как кровь бежит,— проговорила она, а сама даже съёжилась.— Рука чудом держится.
Солдат сам зачерпнул кружкой воды и выпил её до дна,
— Потому, наверное, и в глазах моих темнеет, доченька. Если бы можно было кровь остановить, так нечем.
— Ой, дядя, ручьём течёт. Как же остановить?
— Ты ещё мала, доченька, а где твоя мама?
— Мама сердце надорвала, она войны боится, а я не боюсь, я вам перевяжу руку, кровь и перестанет.
Солдат смотрел на Явдошку ласково, будто хотел погладить её по головке, но здоровой рукой должен был придерживать винтовку.
Явдошка поискала глазами по углам сеней, но ничего подходящего для перевязки не увидела; тогда она сняла свой белый фартучек с вышитыми по низу петушками и начала обматывать им окровавленное плечо.
Чтоб ей было удобнее, солдат немного пригнулся, а сам всё смотрел и смотрел на девочку, пока на глаза его не набежали слёзы.
— Как тебя звать, доченька?
— Явдошка, а маму — Онипка.
— Явдошка! Вот спасибо тебе, Явдошка, сразу полегчало. Вроде со своей Галочкой поговорил.
Винтовка сползла на край плеча, солдат сморщился и застонал,
— Бросьте её, дяденька,— замахала руками Явдошка,— она тяжёлая.
— Нельзя, доченька, над ней люди трудились. И сила в ней большая... Ты её перевесь на другое плечо.
Явдошка даже покраснела от натуги, пока перевесила винтовку на другое плечо.
Солдат поднялся и вышел во двор, плечи его опустились, он едва передвигал ноги.
Явдошке и жаль было дяденьку и радостно, что ему стало легче, когда перевязала рану, и она даже подпрыгнула.
Из хаты вышла мать.
— С кем ты говорила, дочка. И тебе не страшно?
Явдошка показала на солдата, который выходил уже на улицу.
— Этому дяде руку перебило. Он воды просил.
От этих слов мать снова схватилась за сердце.
— Вот так где-то, может, и отец твой... А куда же ты дела фартучек?
Явдошка сразу будто угасла, понурилась, потом скривилась и заплакала.
— Наверное, вымазала его? Ничего, отстирается, дочка, не плачь.
Но Явдошка заплакала ещё сильнее:
— Я чтоб руку вылечить дяденьке... Я больше не буду, не бейте меня...
Мать тоже заплакала, но её рука не переставала гладить дочку по белокурой головке.
