Рассказы охотника - [5]

Точно такой же способ пришлось нам применить и в Девятовском лесу. Пришлось отхватить часть его, а именно угол, перерезанный поперек большим оврагом, заросшим камышом, тальником и вербой. С одной стороны, овраг этот, образовавшийся в ущелье двух гор, покрыт высоким лесом, с другой, наоборот, — мелколесьем. По мелколесью этому вдоль самого оврага тянулась дорожка. По этой-то дорожке и были расставлены стрелки. Гончие были заведены на противоположный конец угла и должны были идти навстречу нам. Мне достался по жребию 13-й нумер. Лаз был довольно удобный, ибо в этом самом месте дорожка подходила так близко к откосу оврага, что давала мне возможность видеть все дно оврага, а равно и берег его направо и налево. Как только стрелки были расставлены, так весь лес словно замер. Каждый из нас притаил дыхание, окаменел и чувствовал, что минута тревожного ожидания настала. День был превосходный, солнечный, жаркий. Из соседних сел доносился, звон колоколов, ветра ни малейшего… Солнце так и осыпало лучами окрестность. Лес был особенно роскошен. Темная зелень дуба здесь и там, словно громадными букетами, разнообразилась пурпуровыми листьями вяза. В воздухе носились трескучие красные бабочки, гремя своими крылышками, словно трещотками; полет их был короткий, ибо жесткие крылья, которыми они снабжены, не позволяли им совершать далекие перелеты: снимется с одного стебелька, зашумит, затрещит и, словно изнеможенная, падает на землю. Прямо передо мною на противоположном берегу оврага виднелась просека, на которой ночью видели мы подвытых волков. Я стоял как вкопанный, чутко прислушиваясь к малейшему шелесту, к малейшему шороху… Вдруг на дне оврага послышался чей-то говор, послышалось глухое тяпанье топора, скрип тележных колес, и сердце мое мгновенно замерло… „Там народ, — мелькнуло у меня в голове, — народ в том самом месте, где держалось гнездо. Ну, если народ этот Стронул гнездо, и гнездо это перекочевало куда-нибудь в крепь!“ Но в этот самый момент лес словно вздрогнул, словно застонал и весь до последней ветки, до последнего листка огласился адским воем. Стая, насаженная на гнездо, заревела. Здесь было все: и вопль, и стоны, и слезы, и отчаяние, и яростная, злоба. Можно было подумать, что вся котловина была переполнена гончими, что там раздавались не десятки, а тысячи голосов, что там идет ожесточенный бой, бой не на жизнь, а на смерть со всеми его муками и стонами. К вою гончих присоединились и голоса Андриана и Антона. Загремел рог, эхо повторило его в горах… Раздался выстрел, другой, третий, четвертый, послышались выстрелы без конца… Кусты задымились пороховым дымом; где-то на опушке послышался топот коней, крики: „Улю-лю! улю-лю!..“; в котловине раздалось: „Слушь, к нему!“ — и все это перемешалось в такой хаос, от которого и лес и земля приходили в трепет.

— Вот так важно! — раздался вдруг возле меня чей-то незнакомый голос, и вслед за тем я увидал вылезавшего из-под кручи мужика.

— Ты зачем здесь? — крикнул я.

— Что, аль мешаю?

— Известно, мешаешь…

— Нет, ничего… Там уж больше нету бирюков-то… всех покончили.

— Неужто всех?

Но мужик уже не слушал и, присев возле меня, снял шапку и принялся чесать в затылке. Гон между тем действительно стал ослабевать, гнали уже не стайно, а в одиночку… То там отзывался голос, то в другом месте. Видно было по всему, что с гнездом покончили, что разгоряченные псы гнали уже зря, врали и увлекались лишь воспоминанием только что пережитого. Иногда, однако, они опять сваливались, и вой снова оглашал лес. Но это был уже не тот адский дикий вой, который только что раздался в котловине. Можно было догадаться, что гнали уже не по волку, а по лисе. Сидевший рядом со мной мужик, видимо, увлекался. Глаза его горели, рот был полуоткрыт и оживлялся самой восторженной улыбкой…

— Это чьи скалушки-то?

Я сказал.

— Из Саратова, значит?

— Из Саратова.

— Ну, спасибо.

— А что?

— Да так их и надоть, волков-то этих. Проклятые меня в разор разорили.

— Неужели?

— Еще бы. Тут пахота подошла, а они у меня двух, лошадей зарезали.

И, проговорив это, мужик тяжело вздохнул и повесил голову.

— Волки совсем одолели, а тут еще рендатель грызет… Тот уже хуже волка еще!..

— Какой такой арендатель?

— Михал Максимыч… Знаешь, что ли?

— Нет, не знаю.

— Лобченков по фамилии, купец саратовский. Он у города землю арендует, а уж мы у него снимаем. Не дает мне хлеб с поля убрать, да шабаш… „Заплати, говорит, деньги за землю…“ — а где я ему без хлеба-то денег возьму? Так и не дал… А намедни приезжаю на загон, вижу — хлеб мой вымолочен. Приказчик его подъехал, я ему и показываю на солому-то… „Что ж, мол, это такое?“ А он и говорит: „Это не мы, а черкесы, крадучи, обмолотили ночью“, — повернул носом и поехал…

— Что ж теперь делать-то? — спросил я.

— Известно что! Жалиться надоть… Только вряд ли дело-то мое выгорит…

— Почему это?

— А по тому самому, что у Михал Максимыча, вишь, рука есть в городе… Что захочет, то и делает…

И, немного погодя, он прибавил:

— Ох, и продувной только…

— А что?

— Да как же!.. Сам ренты не платит, отсрочку себе охлопотал… „Платить, говорит, нечем, потому у мужиков хлеб не родился и денег нет“… Ему дума отсрочила до будущего года, а с нас все-таки дерет… Вот волк-то какой, кабы вот на этого-то скалушек напустить… Вот это было бы важно!..