Рассказы о Ваське Егорове - [2]

Васька улыбался, готовый перекрестить кого посмелее новыми башмаками поперек спины. А они кружились, завораживая его жестокостью глаз. Бездушные и бесстрашные, как мелкие острозубые собаки, они были исполнены решимости и лишены любопытства. И Васька осознал вдруг, что он безоружен и неподвижен, что никого из них он пришибить не сможет, поскольку перед ним дети. Они же пришьют его, не затуманив души сомнением, лишь скривив рот и высунув язык от старательности.

Васька ощутил, как заточенный напильник входит ему в живот. Он напрягся до синевы. Голову стянуло обручем. Кровь отлила, и перед глазами возникло множество железнодорожных путей — маневровая горка и надвигающийся на него черный вагон. Васька бежит, петляет, но стрелки, лязгая, направляют вагон вслед за ним. Вагон надвигается. Заслоняет небо. Хрустят под ногами куски антрацита.

Ваську выгнул незримый удар в поясницу. Рот его скривился. Пальцы скрючились.

— Он контуженый! — сдавленно крикнула какая-то девушка из толпы.

В глазах мальчишек возник интерес, губительное любопытство охотников за лягушками.

— Расступись! Он сейчас головой об асфальт бросится.

Но Васька стоял, улыбался, он себя уже на контроль взял. Интерес мальчишек погас. Злость их тоже ушла.

— Псих, извинись перед Ленчиком. Ты же Ленчику Сиверсу ряшку разбил.

— Извини, Ленчик.

На ногах у Ленчика голубенькие босоножки. На шерстяные носки снег налип. Руки у Ленчика — как осколки фарфоровой чашки в сопревшем тряпье.

Размазывая по щекам кровь, Ленчик пробормотал:

— Ладно, падла, живи. Хоть бы закурить дал, жмот.

Васька вытащил из кармана пачку "Беломора". Чешуйчатые от грязи пальцы разорвали ее, расхватали, бросили пустую. Нога в рваном валенке ее раздавила.

Свист раздался — мальчишки всосались в толпу. Где-то в другом конце барахолки другой неудачливый Сивере нуждался в выручке.

У Васьки дергалось веко, дрожали ноги. Он все еще шагал по хрустящему антрациту. Стрелки на бесчисленных, косо пересекающихся путях хлопали, как железные двери.

Васька поискал по карманам, достал спички и попросил мужика, стоявшего за тележкой-прилавком:

Закурить не найдется?

Не меняясь в лице и как бы вовсе не двигаясь, мужик вытащил коробку "Герцеговины Флор".

Васька закурил. На душе было брезгливо и неопрятно, как после веселья в честолюбивой и любвеобильной компании. В голове мысль проплыла медленная: "Пронесло", — мысль, которая всякий раз отнимала силы, оставляя его как есть голенького, и нужна была воля, чтобы подниматься для жизни. А начинать жизнь хорошо с действия, с самого заурядного — хоть с умывания, хоть с закуривания.

Васька стоял — курил.

Позади мужика и его тележки-прилавка торчали белые стойки. Каждая была вставлена в автомобильный диск и закреплена клином. Между стойками на веревках висели ковры, писанные маслом.

Васька подошел ближе.

По краям ковра — орнамент, в середине, чаще в овале, картина: "Утро в сосновом лесу", "Аленушка", "Березовая роща". Были у мужика и другие ковры, на другой вкус, поменьше размером, поквадратнее и без орнамента: лебеди на воде, белоколонные ротонды на берегу, деревья с вислыми кронами — и все это с отражением. На тележке стопочками, по размерам, лежали окантованные стекла с накрашенными по внутренней стороне красавицами в крутобедрых позах: "Отдых на диване" — поза горизонтальная, "Отдых на берегу моря" — поза вертикальная. Красавицы были в купальниках из станиолевой бумаги, сверкавших, как начищенные кирпичом латы.

Сам красишь? — спросил Васька.

Мужик смотрел на него долго, дремотно — отдыхал взглядом на дураке.

Васька смутился, покраснел даже.

— Может, ты днем торгуешь, вечером красишь.

— А ночью? — почти не разжимая губ, спросил мужик.

— Ночью пьешь!

Отъятая мальчишками самоуверенность возвратилась к Ваське, как ощущение дна под ногами. Васька затянулся широкогрудо и, затоптав окурок, уселся на ящик, который, видимо, и торговцу служил табуреткой, стянул с ног рваные башмаки и один за другим запустил в небо; где-то в толпе в связи с их падением вспыхнуло негодование, раздались возмущенные возгласы, но Васька на это внимания не обратил, надел новые, зашнуровал, топнул раз-другой, как бы осаживая их на ноге, сплясал "выход" к "цыганочке" — со шлепками по всему телу, с козлиным воплем: "Чавела!" — и сказал радостно:

— От такой мазни не хочешь — запьешь.

Мужик усмехнулся. Усмешка, как лужица в сухой глине, постояла миг и всосалась в трещины.

— Репин? Или блатной?

— Репин.

Мужик вытащил из тележки скатанный в трубку ковер.

— Исправь. Тут один оказался не Репин.

Зубы у мужика были золотыми, массивного литья. Разговаривая, он слегка запрокидывал голову — боялся, что изо рта выкатится и капнет в снег золотая слюна, — наверное, ничего другого мужик не боялся: ни барахолки, ни тюрьмы, ни завтрашнего дня. Мужик был тощ, с костистым лицом и пристальными глазами. Обут был в хромовые сапоги на легкой подошве.

— Срок? — спросил Васька.

Мужик смочил языком золотые зубы.

— Когда жрать захочешь.

— Я все время хочу.

— Тогда не топчись. Иди крась.

Может, по любопытству, с каким Васька разглядывал и щупал ковры, мужик определил его причастность к изографическому; может, просто пожалел контуженого солдата, — но, как бы то ни было, впоследствии, пытаясь сложить мгновения своей судьбы в некий узор, Васька определил день покупки американских башмаков как поворотный.