Рассказы о Вадике и Жене - [9]

Упреки, угрозы, просьбы — кому это приятно? Но все приходилось сносить.

На уроках Серафимы Ефимовны он искрение стремился вести себя как можно лучше, чтобы не обострять и без того скверных отношений. Но попробуй-ка спокойно усидеть, если бесконечные гаммы и несуразные песенки про зайку, который вышел погулять, и про зеленую елочку, которая росла в лесу, нестерпимо надоели, а через окно видна шумная, веселая улица с машинами, автобусами, трамваями.

Один раз, заглядевшись в окно на мотоциклиста, которому никак не удавалось запустить мотор, Вадик принялся машинально двигать ногой, как будто он тоже заводил мотоцикл. Удары каблуком о пол услышала Серафима Ефимовна, подошла к Вадику.

— Завелся, завелся! — радостно вскрикнул Вадик и зацикал, затрещал языком точь-в-точь как настоящий мотоцикл.

— Чудненко! Вадик Чудненко…

Тут только он вспомнил, что находится не на улице, а в музыкальной школе. Тон преподавательницы не предвещал ничего хорошего.

«Сейчас меня Фима Фимовна в пух разнесет, — с тоской и горечью подумал Вадик. — Сидишь здесь без всякой пользы, без толку да при том выговоры терпишь».

Им овладело злое упрямство. Он исподлобья посматривал на Фиму Фимовну, которая битых пять минут отчитывала его. Когда она сказала, чтобы он не мешал ей работать. Вадик усмехнулся. Недавно он узнал, что, кроме музыкальной школы, она нигде не работала и поразился этому. Он не вытерпел, сердито проворчал:

— Тоже мне, работа — песенки распевать. Работа на заводах, вот где.

Серафима Ефимовна внезапно замолчала, побледнела, затем тихонько, словно больная, отошла нетвердыми шагами, села у рояля и сказала:

— Урок закончен, дети.

…Не мама, а папа на другой день пошел в музыкальную школу. Он взял Вадика за руку, приказал:

— Идем!

Ни одного слова не сказал он больше сыну.

Серафима Ефимовна была в учительской одна. Увидев Вадика и его отца, она сдвинула брови, в недобром ожидании вытянула свою старую, жилистую шею. Отец поздоровался, хотел сказать первое слово, но Серафима Ефимовна отрицательно повела головой, перебила:

— Не просите. Сколько раз приходила ваша жена… Довольно!

Вадик, оставшийся возле двери, испытывал и страх, и острую неприязнь к злой Фиме Фимовне, и горькую обиду за себя, за маму, за отца.

— Я пришел попросить у вас прощения, — сказал отец.

Вадик покраснел, но злое чувство в нем еще усилилось. Фима Фимовна сейчас представлялась ему старой, хитрой волшебницей, бабой-ягой, всегда выжидающей случая навредить людям.

— Нет, довольно! Я больше не могу, сил моих нет…

Отец стоял перед ней и молчал, как мальчик, как школьник, не выучивший урока.

Вадик рассердился. Он хотел броситься к Фиме Фимовне, закричать на нее, защитить папу от злой бабы-яги.

— Больше к вам никто из нас не будет приходить, — сказал отец. — Я прошу извинения не за него, — он в пол-оборота указал на Вадика, — а за себя… Позорно признаться, вырастили лоботряса!

Вадик поразился: папа, такой честный и всегда справедливый, признавал себя… виноватым перед Фимой Фимовной! «Что же будет? И неужели же я — лоботряс?»

— Грубости, глупые выходки — это одна сторона, — говорил отец. — Но, оказывается, он в музыке совсем бездарен. Ведь так? Он ее имеет права занимать чужое место. Другие дети, способные, старательные, может быть, ждут — не дождутся поступить к вам.

Вадик был готов исчезнуть, провалиться сквозь пол.

Сухое, морщинистое лицо Серафимы Ефимовны прояснилось.

— Ах, вот что! — торопливо заговорила она, подошла к Вадикову отцу, посмотрела на него чуть ли не ласково. — Вы очень хорошо сказали. Прекрасные слова! Нельзя занимать чужое место — это нечестно.

Она взяла его руку, крепко ее пожала и рассмеялась:

— Я-то, старая, подумала, что и вы станете просить… Правильно вы рассудили. Спасибо вам!

Вадик подумал, что Серафима Ефимовна, пожалуй, чем-то похожа на его родную бабушку. Та же морщинистая улыбка, такие же худые руки, немножко согнутые плечи… Ему стало невмоготу смотреть на преподавательницу и отца. Вадик шмыгнул за шкаф и притаился.

— Шалости, конечно, раздражают, рассказывала Серафима Ефимовна. — Но ведь и абсолютно никакого слуха… А я всю жизнь отдала музыке. Пела в хороших театрах с большими артистами…

Они разговаривали долго, мирно и даже весело, Серафима Ефимовна говорила так хорошо, с такой душевной любовью к музыке, что Вадик забыл о неприязни.

…Отец, еще раз попросив прощения, пошел к двери.

— Вадим!

Посмотрел вокруг, глянул за шкаф, выволок оттуда запачкавшегося мелом Вадика.

— Что, стыдно? Позорно?

Щеки, шея, уши Вадика пылали, как зарево. Казалось, тронь их — обожжешься.

— Серафима Ефимовна, — еле слышно вымолвил он, — простите меня.

Она быстро подошла и принялась стирать с него мел. Ну точь-в-точь как бабушка. Отец мягко, почтительно отстранил ее, подтолкнул Вадика к двери.

В коридоре отец, спросил:

— Теперь ты понял?

— Да, папа, — поспешно ответил Вадик.

— Что же ты понял?

— Чужое место занимать нельзя.

— А еще что?

— Музыка… — Вадик запнулся, подбирая нужные слова. — Музыка… это для нее — как для тебя моторы! А я ей сказал…

— Правильно понял, — сурово сказал отец. — Палку о твои бока обломать мало, чувствуешь?