Рассказы о товарище Сталине и других товарищах - [32]

— Вот я и говорю, — сказал он. — Олимпиада была летом. До сих пор переживаем. А ты как?

— А я работаю. Дом купил.

— Машина есть?

— Есть. Две.

— У меня тоже скоро будет. Очередь подходит. Ну и как живешь?

— Хорошо. Сын растет. В школу уже пошел.

— А мой уже кончает, лоботряс. Все на гитаре бренчит.

— Так как же ты живешь?

— Слушай, мы же говорили, что Бескова давно пора снимать, потому мы и не взяли футбол.

— Ясно. Ну бывай. Привет ребятам.

— Будь здоров. А ты не изменился.

И пошел дальше.

Тогда я взял такси и поехал к моему лучшему другу. Я знал, что он купил новую квартиру, я сам был там записан десять лет тому назад. Но дом этот теперь уже, наверное, построили. И друг мой должен там жить. У метро «Аэропорт».

Я позвонил. Я очень волновался, потому что любил моего друга. И он меня любил, я знаю. Он открыл дверь, и я сказал:

— Привет вам от вашего друга. Он меня просил передать привет из Америки.

Он сухо сказал:

— Входите.

Он поседел. И морщин прибавилось. И потолстел. Только очки те же. С гедеэровской оправой.

Я вошел, снял плащ, прошел в гостиную. Красиво. Европейская мебель. Эстампы на стенах. Балкон.

— Здравствуй, — сказал я. — Не ждал? Наливай по первой. После первой не закусываем.

Он смотрел грустно и настороженно.

— Ну что ты, — сказал я, — мы же не виделись столько лет! Новая квартира. Как жена, дочка? Как вы тут? С кем коньяк пьете? Слыхал, что в Польше творится?

— Да мы помаленьку, — сказал он. — Дочка институт кончает. Про Польшу не надо. Квартира хорошая, сам видишь. «Жигуленок» бегает. А ты как?

— Все, вроде, хорошо. Работаю. Дом купил. Мортгидж, знаешь какой? Пятнадцать процентов, чтоб они сгорели! Но приходится. Надо же что-то с налога списывать...

— О чем ты? — сказал он. — Ты что-то не то говоришь...

— Прости, — сказал я. — Это я забылся на минуточку. Так как работается?

— Все по-старому. Был на Олимпиаде? Ты Олимпиаду смотрел по телеку?

— Нет.

— Ты с ума сошел! — оживился он. — Это было что-то невероятное! Особенно у гимнасток. Я, как ты помнишь, всегда любил гимнастику...

— Толя, — сказал я. — Гимнастика — это чудно. А ты-то сам как?

— Я? А что я? Я как все. На работу, с работы, тиви, концерты. Генку Хазанова помнишь? Мастер! Обхохочешься. Ну как Райкин!

(Это сон, братцы, это сон. Во сне я все это видел).

— Ну давай по второй. После второй не закусываем.

— Ты здесь... это... легально?

— Ну да. Взял билет и приехал. Тебя посмотреть.

— Мне теперь докладывать, что ты заходил...

— Куда докладывать?

— Ты что, маленький? Или все забыл? Ты же из Америки! Не доложи я...

— Ох ты, Господи! Я и забыл.

— Ну бывай.

— Давай по третьей. После третьей не закусываем.

Я вышел из дома моего друга и побрел по Ленинградскому проспекту. Вот это да! Мне ведь так много хотелось ему рассказать. И расспросить. И ничего не получилось. Почему? Ведь он умный, свой человек, мы с ним были, как иголка с ниткой, куда он, туда и я. И наоборот.

Я сел в такси и поехал к своей тете. К Выставке. Шофер сказал:

— Ты где такой плащик отхватил?

— Какой плащик?

— Ну этот плащик, что на тебе...

— А этот... В Америке.

— Продай, — сказал шофер, — я хорошо заплачу. А джинсы есть?

— Есть.

— Почем?

— А ни почем. Я их сам ношу.

— Ну ты как неродной, — сказал шофер. — Ты что, маленький? Или тронутый?

— Я не фарцовщик, — сказал я. — Я турист. Вот приехал посмотреть столицу вашей родины.

— Смотри, смотри, — сказал шофер, — зенки только поширше раскрывай, а то не все увидишь. А то, может, отдашь плащик-то?

— Нет, не отдам, — сказал я. — Без плаща холодно тут у вас.

...Когда в квартире тети Мани улеглись все крики, связанные с моим приходом, и были в тысячный раз рассказаны истории про всех членов нашей семьи, от мала до велика, эмигрировавших в Америку, дядя Нуся сказал:

— Ну и что ваш президент, он все еще хочет войны?

— Почему это он хочет войны?

— Что ты мне рассказываешь? Он хочет войны! Ты что, не мог ему объяснить, что наш народ не хочет войны? Он что, забыл, сколько наших полегло в ту войну? Ему мало?

— Дядя Нуся, — сказал я, — не морочьте мне голову. Никто у нас не хочет войны. И президент не хочет. Мы только боимся, что вы на нас нападете, как на Афганистан, и нам придется дать вам по зубам.

— Знаешь, — сказал дядя Нуся, — эта Америка таки вычистила тебе все мозги. На кого это мы нападаем? И что ты морочишь нам голову с этим Афганистаном? Это же дикие люди, и мы пришли им помочь строить светлую жизнь!

— Нуся, — сказала тетя Маня, — оставь его в покое, ты не на партсобрании. И это твой племянник. Ты его хорошо знаешь, он всегда был против. Не трогай его, не для того он к нам приехал.

— И скажи своему президенту, — продолжал дядя Нуся, — что мы не потерпим у себя всяких твоих диссидентов-шмиссидентов, чтобы они снова вернули нам царя и помещиков-капиталистов. Нам и без них хорошо.

— Передам, — сказал я. — Непременно передам. Вы не волнуйтесь, дядя.

— И пришли дубленку и джинсы Фимочке, — сказал дядя Нуся. — Родственники называется. Обжираются в своей Америке, а Фимочка должен ходить босый и голый.

— Пришлю, — сказал я. — Не будет Фимочка голый и босый.

Я проголодался. (Во сне можно проголодаться даже после тетиманиного обеда. Вы не забыли, это я сплю, это сон такой идет, братцы). И снова очутился на улице Горького, у ресторана «Арагви». Стояла очередь, как семь лет назад. Толстомордый швейцар из бывших бериевских полковников никого не пускал. Я подошел к нему и сказал по-английски: