Рассказы о смекалке - [5]

— Встреча старых знакомых? — рассматривая снимок, спросил я Шлыкова.

— Прежде мы знакомы не были, — уклончиво ответил старший сержант и замолчал, раскуривая трубку.

— Загадками говорите, Павел Григорьевич, — сказал я, дивясь неразговорчивости обычно столь словоохотливого друга.

После долгих расспросов я выяснил, что Шлыков имел какие-то основания не проявлять особого энтузиазма при воспоминании о данном событии. Оказалось, что старший сержант убеждён: в тот вечер он не только лично опозорился при всём честном народе, но и подразделение своё подвёл (да что там подразделение! Всю матушку-пехоту!).

— Попал я в безвыходное положение, — признался Павел Григорьевич, попыхивая трубкой. — Первый раз в жизни не выполнил задания!

— Странно от вас слышать слова типа «безвыходное положение», — удивился я. — Вы, старый фронтовик, солдатской смекалки старший сержант, как вас называет молодёжь…

— Ну, раз такой разговор пошёл, — прервал меня Шлыков, — то я всё по порядку изложу. Вы войдёте в моё положение и признаете, что оно было безвыходным… Случилось это в День танкистов. Как принято, пошли мы поздравлять «именинников»-танкистов из соседнего лагеря. А там — все рода войск собрались, как перед большим наступлением. И вот, под вечер уже кто-то предложил послушать старых фронтовиков, одним словом, вспомнить минувшие битвы и дни, где вместе рубились они.

Танкисты выделили одного старшину, весёлого парня из-под Чернигова. Артиллеристы — старшего сержанта, гвардейца из наводчиков. А пехота — меня.

Старшину из-под Чернигова мы уговорили выступить первым. Он поначалу отнекивался, но разве может кто устоять против совместных действий пехоты и артиллерии? Короче говоря, старшина взобрался на помост — а у них в лагере специальные такие мостки построены на поляне, вроде сцены, — и начал свой рассказ.

Мы с артиллеристом не стали слушать старшину, отошли от полянки на такое расстояние, чтобы даже голоса рассказчика слышно не было: хотелось нам с мыслями собраться. Сели мы на пеньки, закурили. Каждый в меру сил мозгами ворочает: о чём говорить? Мне, лично, например, никогда со сцены выступать не приходилось. Да ещё перед таким количеством слушателей… Одно дело — вспомнить к слову фронтовой случай среди друзей, на привале или в курительной комнате. А здесь ведь даже родная трубка и та не поможет — неудобно народу в глаза дым пускать…

— Волнуетесь? — спрашивает меня со своего пенька артиллерист.

— Волнуюсь, — отвечаю. — Я не народный артист, могу на сцене и растеряться.

И вот, сидим мы, молчим, каждый о своём мозгует. С полянки нет-нет да и долетит какое-нибудь слово: «залп», «ракета», «выстрел»…

Смотрю — артиллерист на земле что-то чертит. Нашёл, стало быть, подходящий эпизод. А мне, как назло, ничего в голову не идёт. Волнуюсь, как перед первой в жизни атакой.

Закурил. Вроде спокойнее стало. Про что же, всё-таки, рассказывать? Может, про то, как лейтенант Северцев помог танкам реку Сож форсировать? Или про то, как сержант Катюшин так замаскировал танки, что сам потом их найти не мог? А может, о наших разведчиках, которые в фашистском тылу все путевые знаки и указатели переставили и из-за этого гитлеровские танки в болоте застряли?..

С поляны — ни звука. Танкист так народ увлёк, что слушают его, затаив дыхание.

— Ну, да ничего, — подбадриваю я себя, — и пехота сумеет кое-что любопытное сообщить! Лицом в в грязь не ударим!

Выколотил я трубку о пенёк, набил табаком, раскурил. Артиллерист продолжает «колдовать» над своей схемой. На поляне зажгли свет, ночные бабочки с комарьём вокруг ламп хороводы водят. Прямо надо мной, меж ветвей, луна висит. И чем дольше я на неё смотрю, тем больше она осветительную ракету напоминает… Вот тут-то и вспомнился мне тот случай ночной, да так в глазах и встал, словно вчера всё произошло.

…Подбили фашисты наш тяжёлый танк. Застрял он на так называемой «ничейной» земле, совсем недалеко от вражеских окопов. Дым из него валил: видно, здорово его задело!

— Если там и остался кто живой, — говорили солдаты, — то у ребят безвыходное положение. Оттуда не выберешься: фашисты-то рядом; пристреляна, небось, каждая былинка…

А сержант Катюшин расправил свои усищи и возражает:

— Насчёт безвыходных положений — поосторожней! Можно попытаться ещё машину спасти!

Тут его вопросами завалили по самое горло: как да что надумал?

— Подробности я командиру доложу, — сказал Катюшин, — а вот пробраться мне к этому танку будет, действительно, трудновато. Придётся артиллеристов просить, чтобы огнём прикрыли.

И ушёл к командиру.

Без него спор ещё пуще. Что Катюшин придумал? Чинить танк нельзя: гитлеровцы каждый звук слышат. Если только подозрение будет, что в машине кто-нибудь живой остался, сейчас же танк добьют. Тем более, ясно, фашисты его считают своим трофеем. Наверное, и командованию сообщили: захвачен, мол, советский танк. Туда уже гитлеровцы ползали, по броне лазали, но внутрь попасть не могли, назад ушли. Вот-вот тягачи появятся, чтобы подбитую машину на буксир взять…

Пока споры у нас шли, Катюшин командиру свои мысли доложил, и лейтенант его план одобрил. Пополз сержант к танку. Мы его огнём прикрываем, артиллерия тоже прикурить фашистам даёт. Как дополз Катюшин до машины, мы видели, а потом исчез — темно всё-таки, ночь, хоть и висят плошки над полем. Гитлеровцы, пожалуй, тоже видели Катюшина. Но они ему не препятствовали к машине подобраться: очевидно, считали, что «трофей» их вроде мышеловки, туда-то залезешь, а как назад выберешься? «„Язык“, мол, сам пришёл, по доброй воле, повезло нам, дескать!» — думают.