Была жара, вороньи свадьбы уже прошли, и птицы кружили возле гнёзд. В издательстве отвергли его очередной роман, он шёл по Тверскому бульвару, теребя пятернёй седую бороду, и думал о себе в прошедшем времени. Закрываясь от солнца ладонью, она сидела на лавочке, держа на коленях не раскрытую книгу. «Мураками», — прочитал он на глянцевой обложке, и рассмеялся:
— Мы за Мураками обеими руками?
Она подняла глаза.
— Почему?
— Просто пришло на ум. А правда, герои современных книг — дебилы?
— Как и авторы, — выбросила она книгу в урну.
В Москве она гостила на каникулах, и через месяц, всё бросив, он поехал с ней в её город, сняв квартиру по телефону. Квартира оказалась недалеко от вокзала, неся чемодан, он рассказывал очередную историю из прошлой жизни, она отвечала односложно, как все чувствительные женщины, привыкнув говорить молча. Едва закрылась дверь, задохнулись в поцелуе. «Сними, — ткнула она в его нательный крестик, — так приличнее…» Он швырнул крестик к застекленной мадонне, не успев снять носки, повернул её спиной. Кровать была у окна, и, упираясь руками в подоконник, она видела, как, мерно качаясь, слетают с деревьев выгоревшие на солнце листья. Он скрестил руки на её ягодицах, и на белеющей, девичьей коже они показались ему старческими…
На кончике страсти она быстро умирала, чтобы снова воскреснуть, испытывая множество коротких оргазмов, так что ей случалось по пять раз видеть Бога.
— Моя маленькая Кончитта, — дразнил он.
— Мой большой Хуан, — опускаясь на колени, губами расстёгивала она пуговицы на его брюках.
У него появилась привычка бриться по утрам, и он больше не думал о себе в прошедшем времени. А на ночь она выщипывала ему уши.
— Тебе хорошо со мной? — орудуя щипчиками, заговаривала она колющую боль.
— Попал бы я иначе в эту чертову дыру…
— Ты имеешь в виду это? — тронула она свою черную галку.
Он пропустил мимо.
— Этого города без тебя не существует. Как же я люблю тебя! Ты только подумай…
— Нечем, — закрыла она ему рот поцелуем, — похоть мозги разъела.
По квартире она расхаживала в тельняшке, под которой качалась голая грудь, и он звал её «матросиком».
— Крепить грот-мачту! — трогая свой жезл, подсаживал он её на «второй этаж». — Свистать всех наверх!
— Есть, мой капитан! Шторм обещают нешуточный.
Спали в одной постели, причесывались в одном зеркале, а раз, перебрав в соседнем баре, блевали в одно ведро. Он держал её наклонённую голову, гладил по спине, его самого страшно мутило, и от этого он испытывал к ней невероятную нежность. Так он убедился, что совместное блевание сближает больше одновременно испытанного оргазма.
Она быстро достигала высшей точки и в постели, и в ярости, и он никак не мог к этому приспособиться. Ему хотелось сломать эту хрупкую девочку, которая то и дело, как ёж, выпускала колючки.
— Ты у меня не первый, и не второй, — жалила она.
— Но, надеюсь, последний, — кривился он.
Последнее слово оставалось за ним, однако всю ночь он скрипел зубами, представляя её в чужих объятиях, а утром, вымещая ревность, поддевал, желая растоптать, уничтожить, отобрать отпущенные ей годы. Она понимала по-своему, обиженно куксилась, до крови кусая губы.
Постепенно наедине им стало плохо, они вместе таскались по барам, сидели в обнимку за стойкой, потому, что порознь было ещё хуже.
Как-то без звонка пришла её мать, в которой он увидел свою ровесницу, расплывшуюся, с набрякшими под глазами синяками. Натянуто улыбаясь, он жестом пригласил её в комнату, а сам остался в прихожей. За дверью шипели, повысив голос, перешли на крик. А затем, прошмыгнув мимо, мать стрельнула глазами, застучав каблуками по лестнице.
Она много и жадно курила. «Будто с табакеркой целуешься», — облизывал он её сухие губы и злился, давя в пепельнице чадившие окурки. Однако носил для неё в кармане сигареты и разбирался в сортах ее любимых конфет. И его не покидало чувство давно виденного. Он узнавал в ней женщин, с которыми был раньше: она смеялась, как его первая любовь, вынимая заколку, распускала смоляные волосы, как вторая, и выговаривала на «о», как покойная мать.
Он похудел, осунулся, черты лица у него заострились, сделав похожим на хищную птицу. «От секса, — успокаивала она. — В твоем возрасте это излишество». Но его чувства были глубже. И когда она делала аборт, он чуть с ума не сошёл, корчась от боли, точно скоблили его. Так в его жизни было только однажды, когда делали операцию его маленькой дочери. Однако, встречая её из больницы, ошпарил: «Ещё родишь, первый блин всегда комом…»
Она хотела видеть в нём отца, а он, как ни старался, не мог им стать, и оттого злился. Его друзья один за другим достигли успеха, словно поняли что-то важное, ускользавшее от него, несмотря на возраст. «Все просто, — ворчал он в свое оправданье, — песчинка летит неизвестно куда, а на ней видят во всех соперников, и работают локтями, чтобы прогнать мысли о смерти».
И ему было необходимо донести до нее свою правду.
— Ты, наверняка, думаешь, что по тебе мильон мужчин сохнет, — косился он. — Но отмети зануд, клерков… Ты будешь спать с клерком?
— Нет, — быстро ответила она, — у него нечего взять кроме денег.
