Рассказы о любви - [39]

Мне необходимо было это знать, и поэтому я послал ей утром записку и ждал ее вечером после окончания работ, когда все рабочие ушли, за сараем с мраморными блоками. Она пришла поздно и очень нервничала.

— Зачем ты пришел? Достаточно. Отец дома.

— Нет, — возразил я, — сначала ты мне скажешь, что у тебя на сердце, все-все, иначе я не уйду.

Елена смотрела на меня спокойно, только была очень бледна, как белые мраморные плиты у ее ног.

— Не мучай меня, — едва прошептала она. — Я не могу тебе сказать, я не хочу говорить об этом. Только одно — уезжай, сегодня или завтра, и забудь все, что было. Я не могу тебе принадлежать.

Ей было зябко; несмотря на теплый июльский вечер, она дрожала от легкого ветерка. Вряд ли я когда-либо ощущал такую душевную боль, как в эти мгновения. Но я не мог так уйти.

— Скажи мне наконец все, — повторил я, — мне надо все знать.

Она посмотрела на меня — и во мне все сжалось от боли. Но мне не оставалось ничего другого.

— Говори, — потребовал я довольно грубо, — иначе я немедленно пойду в дом к твоему отцу.

Она невольно выпрямилась, и была, несмотря на бледность, в этих вечерних сумерках печальна, но необычайно прекрасна. Она заговорила бесстрастно и громче, чем до того.

— Ну так слушай. Я не свободна, и ты не можешь меня получить. Это место занято другим. Этого тебе достаточно?

— Нет, — сказал я, — этого недостаточно. Ты любишь этого другого? Больше, чем меня?

— О, что ты! — воскликнула она с жаром. — Нет-нет, я совсем его не люблю. Но я обещана ему, и с этим ничего не поделаешь.

— Почему нет? Тем более что ты его не любишь!

— Я тогда ничего не знала о тебе. Он понравился мне, любить я его не любила, но он порядочный человек, и я не знала никого другого. Поэтому и сказала «да», и теперь так должно и остаться.

— Вовсе нет, Елена. Ты можешь взять свое слово назад.

— Да, конечно. Но дело тут не в нем, а в отце. Ему я не могу отказать…

— Но позволь мне поговорить с ним…

— Ах ты, младенец! Ты что же, совсем ничего не понимаешь?..

Я посмотрел на нее. Она почти открыто смеялась.

— Я продана, моим отцом и по моему согласию, за деньги. Зимой — свадьба.

Она отвернулась, сделала несколько шагов и снова вернулась.

И сказала:

— Дорогой мой, наберись мужества! Тебе нельзя больше приходить, ты не можешь…

— И все только из-за денег? — Я не мог успокоиться.

Она пожала плечами.

— Разве в этом дело? Мой отец никогда не пойдет на попятную, он так же прочно связан словом, как и я. Ты не знаешь его! Если я подведу его — быть беде. Так что крепись, будь разумен, ты еще ребенок!

И потом ее вдруг как прорвало:

— Пойми и не губи меня!.. Сейчас я еще могу делать что хочу. Но если ты еще раз дотронешься до меня — я не выдержу… Я ни разу не поцелую тебя больше, иначе мы пропадем.

Мгновение было тихо, так тихо, что было слышно, как в доме по комнате ходит взад и вперед отец.

— Сегодня я не могу принять окончательного решения — таков был мой ответ. — Не можешь ли ты сказать мне — кто этот другой?

— Другой? Нет. Лучше тебе этого не знать. О, не начинай, пожалуйста, опять — ради меня!

Она пошла к дому, а я смотрел ей вслед. Я собрался уходить, но забыл об этом, сел на белые холодные мраморные плиты, слушал шум ручья и ничего не воспринимал, кроме скольжения воды — течет и течет, и так без конца. Ощущение было такое, что мимо меня бежит моя жизнь и жизнь Елены, и многие судьбы, без счета, утекают вниз по ущелью, во тьму, равнодушно и бессловесно, как воды. Как воды…

Поздно и смертельно усталый я вернулся домой, заснул и снова встал утром с твердым намерением упаковать чемодан, забыл про это и пошел после завтрака побродить по лесу. Мыслей не возникало в моей голове, они поднимались, как пузыри из омута, лопались, и ничего от них не оставалось, не успев вызреть.

Так, значит, теперь все кончено, думал я время от времени, но это не складывалось в стройную картину, в представление; оставалось лишь, словом, что я мог по этому поводу только вздохнуть или кивнуть головой, ни на каплю не поумневшей.

Лишь во второй половине дня во мне встрепенулась любовь и приключившаяся беда, грозившая меня одолеть. Но и это состояние не стало почвой для вызревания правильных и ясных мыслей, и вместо того, чтобы принудить себя силой выждать нужный момент, я сорвался с места, залег недалеко от мраморной мастерской и стал выжидать, когда господин Лампарт покинет дом, и увидел, как он спустился в долину и зашагал по дороге в деревню.

Тогда я спустился вниз.

Когда я вошел, Елена вскрикнула и посмотрела на меня раненым зверем.

— Ну зачем? — простонала она. — К чему еще раз все сначала?

Я не знал, чувствовал себя посрамленным и еще никогда не казался себе таким несчастным. Я еще держался за ручку двери, не отпускал ее, но все же медленно сделал шаг по направлению к Елене, смотревшей на меня полными страха и страданий глазами.

— Прости, Елена, — сказал я.

Она несколько раз покачала головой, уставилась в пол, потом подняла глаза, все время твердя:

— Ну зачем? О, ты! О Боже!

Ее лицо и даже жесты словно постарели, стали более зрелыми, выразительными, я же казался себе рядом с ней мальчишкой.

— Ну так что? — спросила она наконец и попыталась улыбнуться.