Рассказы о любви - [151]

Я открыл глаза, вынырнув из мгновенного провала во тьму от головокружения, — ее серьезное широкоскулое лицо печально склонилось надо мной, глаза смотрели растерянно. С ее бледного лба из-под спутавшихся волос сбегала узкая струйка яркой крови — по всему лицу к шее.

— Что с тобой? Что случилось? — вскричал я в страхе.

Она заглянула мне в глаза и слабо улыбнулась.

— Я думаю, мир идет ко дну, — проговорила она тихо, и грохочущий шум непогоды поглотил ее слова.

— У тебя кровь, — сказал я.

— Это град. Пустяки! Тебе страшно?

— Нет. А тебе?

— Я не боюсь. Ах ты Боже мой! Весь город рухнет, того гляди. Ты меня совсем не любишь?

Я молчал и с напряжением смотрел в ее большие распахнутые глаза, опечаленные безответной любовью, и пока она, наклонившись надо мной и с силой прижавшись к моим губам, терзала их, я неотрывно смотрел, как мимо ее левого глаза по белой молодой коже течет тоненькая струйка крови. И пока мои чувства, опьяненные ее любовью, пребывали в смятении, мое сердце стремилось вырваться из ее объятий и отчаянно сопротивлялось тому, чтобы кто-то против его воли взял над ним верх в такой ураган. Я сел, и она прочла в моем взгляде сочувствие.

Тут же отпрянув, она гневно посмотрела на меня, и так как я, движимый состраданием и заботой, протянул к ней руку, она обхватила ее обеими руками, опустила на них лицо, встала на колени и заплакала, и ее теплые слезы побежали по моей вздрагивающей руке. Я смущенно глядел на нее, она всхлипывала, и ее голова лежала на моей руке, на затылке у нее вздрагивал мягкий пушок. Если бы это был кто-то другой, энергично соображал я, та, которую я действительно бы любил и мог отдаться ей всей душой, как бы мне хотелось тогда дотронуться любящими пальцами до этого нежного пушка и поцеловать этот светлый затылок! Но моя кровь оставалась холодной, и я мучительно страдал от стыда, что она стоит передо мной на коленях, та, кому я не хотел приносить в жертву свою юность и свою мужскую гордость.

Все то, что я пережил как заколдованный год и что еще и сегодня остается в моей памяти тысячью маленьких движений, проявлений чувств и жестов как большое временное событие, продолжалось в действительности всего несколько минут. Так же внезапно все прояснилось, стало светло, влажные куски голубого неба выглянули в своей примиряющей невинности, и неожиданно, словно обрубленный топором, ураган сник, и удивительная, невероятная тишина разлилась кругом.

Как из фантастической волшебной пещеры вышел я из сарая на свет божий, удивленный, что все еще живу. Пустынный двор вид имел жалкий, земля была разворочена, словно растоптана лошадьми, повсюду сгрудились кучками крупные градины, моих рыболовных снастей не было и в помине, исчезло даже ведерко. С фабрики доносились возбужденные голоса, почти все стекла были побиты, цеха просматривались насквозь, из всех дверей поспешно выходили люди. Пол был усыпан осколками стекла и обломками кирпичей, длинный жестяной желоб был сорван и висел, погнутый наискось, вдоль половины фасада.

Я забыл все, что только что случилось, и сгорал от жгучего любопытства, смешанного с диким страхом, стараясь увидеть своими глазами все, что произошло и сколько зла причинило кругом. Все разбитые окна фабрики и черепица выглядели довольно страшно и безнадежно, но в итоге все оказалось уж не таким ужасным и даже не соответствовало тому чудовищному впечатлению, какое произвел на меня ураган. Я глубоко вздохнул, свободно и несколько разочарованно, приходя в себя: дома стояли на месте, как и горы по сторонам долины. Нет, мир не рухнул и никуда не делся.

Тем временем я покинул фабричный двор, свернув после моста в первый же переулок, и трагедия опять приняла невиданные размеры. Улочка лежала засыпанная черепками и обломками разрушенных витринных ставен, печные трубы развалились, рухнув вниз, и увлекли за собой куски крыш, не было двери, перед которой не стояли бы люди, подавленные и жалкие, я увидел все, что бывает обычно на картинах, изображающих осажденные и захваченные города. Осколки камней и ветки деревьев преграждали путь. Окна зияли черными дырами с острыми зубцами треснувших стекол, заборчики палисадников валялись на земле или болтались, хлопая по стенам домов. У кого-то пропали дети, их тревожно искали, говорили, что людей на полях побил град, кого-то насмерть. Все показывали на крупные градины, нападавшие кругом, большие, размером с талер, а то и больше.

Я все еще был слишком возбужден, чтобы пойти домой и посмотреть, какой урон нанесен нашим дому и саду, и мне даже в голову не приходило, что родные, возможно, ищут меня, со мной ведь ничего не случилось. Я решил еще раз выйти на простор, вместо того чтобы натыкаться тут на обломки, и мне в голову пришло мое самое любимое место — старинная большая площадь неподалеку от кладбища, где в тени мы праздновали самые большие праздники моего детства. С удивлением я обнаружил, что проходил здесь по дороге домой, возвращаясь со скал, всего четыре-пять часов назад; мне показалось, с тех пор минула целая вечность.

И я пошел назад переулком и через нижний мост, увидел по пути сквозь просветы в саду церковную башню из красноватого песчаника — она стояла в целости и сохранности, и только физкультурный зал немного пострадал. Чуть поодаль одиноко стояла старая харчевня, я еще издали узнал ее крышу. Однако выглядела она странным образом как-то иначе, и я не мог распознать, что не так. Лишь приложив усилия, стараясь поточнее вспомнить, как все было здесь раньше, я понял: перед харчевней стояли два огромных тополя. Деревьев не было. Такой старый и такой знакомый вид был уничтожен, любимое место было осквернено.