Рассказы о любви - [11]
Этот насильственный возврат к подобострастно-льстивой болтовне привел Элизабет в удивление.
— А вы знаете, — сказала она в ответ, — что этот Саул метнул копье в своего утешителя? Это уж такая манера у мужчин — играть с красотой и искусством, пока их не призовет юношеская тяга к разрушению.
— Я не буду отвечать на это, Элизабет. Вы словно дитя, когда говорите о мужчинах. Но я повторяю свою просьбу, обращенную к вашим прекрасным волшебным ручкам.
И Элизабет подчинилась его желанию. Она сделала поэту знак, чтобы он оставался сидеть, а сама направилась в задумчивости в соседнюю комнату, где стоял рояль, и сыграла рондо из сонаты Бетховена.
Возвратившись — Мартин как раз собрался прощаться, — она еще раз взяла в руки букет. Когда она наклонила его к своему лицу, из цветов выпал свернутый в небольшую трубочку рукописный листок. Но прежде чем она успела спросить или развернуть скрепленный бантом сверток, Мартин поцеловал ей руку и вышел.
Радостно и с любопытством развернула она листок и прочла в заголовке свое имя. Ее охватило трепетное волнение, и вмиг ей все стало ясно. Она опустилась в кресло и долго смотрела, уставившись неподвижно и не читая слов, на это изящно написанное имя. Словно осененная мгновенной, грозно сверкнувшей молнией, она осознала всю важность этого листка и этого часа. Вот и пришел тот день, о котором она так часто мечтала, но уже больше в него не верила, — день, когда она впервые услышит голос страсти того мужчины, которого не презирает и даже считает себя недостойной его. Тяжелая темная волна незрелых, быстро сменяющихся мыслей придавила ее; вихрь вопросов, сомнений, неопределенности, гордости, страха, радости и сердечных страданий на мгновения полностью захватил. Она встала коленями на мягкое низкое сиденье и в растерянности страстно прижалась лбом и грудью к стене, испытывая потребность громко разрыдаться, но слезы не шли к ней. Вместо этого на нее нахлынули картины и образы той жуткой и тоскливой сказки любви, где был красный замок в северных водах, где крики неутоленной любовной ярости, громкие и отчаянные, смешивались с грохотом вечного прибоя; ей даже причудилось, как гогочущие грубые рыцари-разбойники волокут ее, безвольную, в роскошные залы и как в их громком и оскорбительном хохоте тонут ее страхи и слезы.
Прошло больше часа, прежде чем она поднялась и была в состоянии прочесть стихи Мартина. Она уединилась с листком в руках в нише, убранной живыми цветами и ветками лавра, и принялась читать. Ее вновь охватил страх, пока она вполголоса читала льстящие ей сладкие строки парной рифмы. Этот поэт говорил о вещах, свидетелем которых могла быть только сокровенная тишина ее ночей, он знал про нее все, вплоть до мельчайших движений ее души, и говорил о ее теле так, будто видел ее обнаженной. Во время чтения ей чуть ли не казалось, что однажды она уже отдалась этому мужчине, и что в ней и даже в ее искусстве не было больше ничего, что он бы не познал и чем бы не насладился. Элизабет была не в силах устоять перед чарующим волшебством нежности и восхваления, исходящих из каждой стихотворной строки слабым, но неиссякаемым и манящим ароматом. Поэт говорил о ее грезах и легком стоне во сне, словно ночи напролет лежал на ее груди и слушал пульс биения ее крови и ее прерывистое дыхание. Однако он говорил о ней как о королеве, он понимал ее и разделял с ней ее скрытую неудовлетворенность, ее тоску по родине и ее презрение к миру, он наполнял тайники ее испорченной души очищающим нектаром ее и своего искусства. Она вдруг поняла его и поняла собственную тоску и томление, осознав, почему лишь одну ее он считал достойной преклонения в своей поэзии и в своей страсти. Она увидела, что его сжигают изнутри такие же, как и ее собственные, до сих пор скрытые от нее, но ведомые его душе, непонятные всем остальным желания, страдания и лишения. И ей в высшей степени льстило, что именно этот необыкновенный, замкнутый и не распыляющий свой талант поэт создал в ее честь такое совершенное и бесценное творение в дар ей как его единственной обладательнице и читательнице.
Мартин провел день в мучительной лихорадке ожидания и в страхе, что Элизабет вот-вот внезапно уедет. Он час за часом кружил вокруг ее дома. Неопределенность реакции на его подарок мучила его ужасно. Он ведь знал, что едва ли дозволительно было писать в такой неприятно жесткой, конкретной форме и так беспощадно и бесцеремонно бестактно. И все же он испытывал своего рода радость, что наступило время неотменимых решений и от него больше ничего не зависит. Он пытался предугадать, какие последствия будет иметь для него отказ от преподношения. Это ведь было не то же самое, что отказ принять простое объяснение в любви; если Элизабет скажет «нет», всякая, даже мимолетная, встреча с ней окажется под запретом, и тем самым вся предыдущая жизнь Мартина будет прервана, как тонкая нить, ибо круг общения, где Элизабет и он были первыми лицами, окажется для него закрытым. И что тогда? Он еще раз обдумал все отвергнутые им раньше планы. Некоторая возможность оставалась только за двумя из них: возвратиться в среду, от которой он многие годы последовательно и с железной твердостью держался на отдалении, или окончательно ограничить ее своим собственным обществом. Снять где-нибудь, например во Флоренции, квартиру или построить дом, много ездить, держать свои творения при себе, скрывая их от других, или найти для себя издателя. Третий путь — это был револьвер или расщелина в глетчере высоко в горах, но Мартин всегда в большой строгости держал от себя подальше мысль о самоубийстве, возможно, инстинктивно сознавая, что у его и без того несчастливой жизни эта подспудная мысль отберет последнюю вспышку света — его неодолимую гордость. Вот и сейчас этой мысли не суждено было одержать над ним верх.
