Рассказы о философах - [40]

Здоровье слабое. Рост средний. Красноречием не отличается. Жестикуляция сдержанная. Способности отличные. Суждения здравые. Память твердая. В письме и чтении затруднений нет. Поведение хорошее. Трудолюбие нерегулярное. Физическое развитие достаточное. По теологии успевал. Церковным красноречием занимался не без усердия, однако большим оратором себя не проявил. В филологии сведущ. В философии никаких стараний не проявил.

Последняя строчка в оригинале выглядела так: Philosophi nullam operam impendit. Именно выглядела, а не выглядит, потому что позднее вместо слова nullam (никаких) появилось другое — multam (многих). И стало быть, с тех пор последняя строка стала читаться так: «В философии много стараний проявил». Кто и когда сделал в свидетельстве Гегеля это исправление, неизвестно. Но, чтобы спасти честь Тюбингенского университета, такое исправление, очевидно, стоило сделать: ведь Гегеля уже при жизни называли не только выдающимся, но и гениальным мыслителем. Право читать лекции в университете Гегель получил в тот день, когда ему исполнился 31 год, то есть 27 августа 1801 года. В первый семестр к нему на лекции записалось всего одиннадцать человек. Впрочем, и в последующие семестры в его аудитории не собиралось больше тридцати студентов. Но те, кто приходил на лекции, любили его, считали чуть ли не полубогом, оракулом. Георг Габлер, один из его студентов, так описал Гегеля: «Суровые черты лица и сверкающий взгляд больших глаз внушали робость и если не отпугивали, то, во всяком случае, действовали сдерживающе. Но, с другой стороны, покоряла и приближала мягкая и дружелюбная манера говорить. У Гегеля была необычайная улыбка. Лишь у очень немногих людей я видел такую. Она была доброжелательной и одновременно резкой, жесткой или даже болезненной, иронической или саркастической. Я бы сравнил эту улыбку с лучом солнца, пробивающимся сквозь тяжелые тучи».

Что постоянная занятость своими мыслями подчас является причиной рассеянности — давно замечено.

Забавные случаи в жизни известных ученых происходили из-за их рассеянности, о чем сохранилось немало анекдотов. Один такой анекдот любили рассказывать ученики Гегеля. Однажды Гегель явился в университет на час раньше, чем следовало по расписанию. Он вошел в аудиторию и, не обращая никакого внимания на то, что в ней сидят не его студенты, поднялся на кафедру и принялся читать очередную лекцию. Кто-то из студентов пытался объяснить Гегелю ошибку, но он, погруженный в свои мысли, только махнул рукой. Профессор же, чья лекция значилась в расписании, услышав голос Гегеля, решил, что опоздал, и ушел. Через час, когда закончилась лекция, Гегелю все же объяснили, что его студенты только теперь собрались в аудитории. Гегель отнесся к этому совершенно невозмутимо и вернулся в аудиторию.

— Господа, — сказал Гегель, — когда сознание исследует самое себя, то в качестве первой истины, или, точнее, первой лжи, фигурирует чувственная достоверность. Прошлый раз мы остановились именно на этом, а час назад я получил лишнее подтверждение подобному обстоятельству.

Гегель никогда не заботился о том, чтобы язык его лекций был понятен всем. Его произведения также написаны сложным и труднодоступным языком. Именно за это его и прозвали «Деревянным Гегелем». Читать Гегеля — тяжелый, порой изнуряющий, но благодарный труд. Труд ради истины. А истина, как сказал сам Гегель, «есть великое слово и еще более великий предмет. Если дух и душа человека еще здоровы, то у него при звуках этого слова должна выше вздыматься грудь».

Каждая наука владеет суммой определенных ценностей. Но наибольшей ценностью является, пожалуй, метод отыскания истины. Метод — это инструмент, орудие, с помощью которого человек пробивается к скрытой сущности вещей.

Чтобы знать, насколько верно в наших мыслях запечатлен окружающий нас мир, нужно, очевидно, знать, каков этот мир на самом деле. В этом требовании на первый взгляд заключено совершенно неразрешимое противоречие. Ведь мы знаем о мире только то, что знаем. Как можно сравнить наши знания с тем, знанием чего они являются? Многих философов этот вопрос повергал в уныние. Не находя на него ответ, они утверждали, что мир непознаваем, что мы отгорожены от него нашими органами чувств и, стало быть, знаем только о показаниях наших чувств, а не стоящие за ними вещи и явления. Все наши понятия — лишь имена, которыми мы окрестили наши чувства. Поэтому, сколько мы ни старались бы выудить из понятий дополнительные сведения о вещах, мы только попусту потратим время. Вся философия — не более как болтовня, не стоящая ломаного гроша, — говорили другие. Истинно только то, что приносит практическую пользу.

В чувствах нам дано то, что существует теперь. В них нет ни прошлого, ни будущего. Есть только то, что есть. Моментальная фотография, на которой все застыло в неподвижности. И хорошо еще, что фотография, а то, может быть, только след, какой, скажем, остается от ноги человека на мокром песке. Многое ли нам может рассказать след о самом человеке? Увы, почти ничего. Мы не можем даже утверждать, что второй след принадлежит тому же человеку, — откуда нам знать, что у него две ноги? Есть только следы, один, два, три, четыре и т. д. Итак, мы видим на песке следы. И это истина?! Право же, не стоило ради такой истины трудиться. Иные философы так и говорили — не стоило.