Рассказы о Анне Ахматовой - [56]

До свиданья.

А.».

«Толя милый,

очевидно мне судьба писать Вам каждый день. Дело в том, что сейчас звонил сам Ибрагимов — он заключает с Вами договор и не знает Вашего адреса. Очевидно надо сообщить ленинградский адрес, как делаю я.

Лежите тихо, тихо.

Видите, как все ладно.

Пришла книга Рива, где он требует для меня Нобелевскую премию.

Если можно, напишите два слова и адрес для Ибрагимова.

А.»,

Первые две записки были вызваны путаницей, сплетенной из реальности, случайностей и воображения. Контур ее, и без того расплывчатый, стал, когда все разъяснилось, быстро терять отчетливость, а мелочи, которые остались в памяти, сейчас нет смысла ворошить. Художница Анюта Шервинская, старшая дочь переводчика–античника Сергея Шервинского, с Ахматовой познакомилась еще девочкой: летом 1936 года та гостила в их доме недалеко от Коломны. Поэтесса и переводчица Таня Макарова, дочь Алигер, была для Ахматовой тоже из тех детей, которые «родились у знакомых». Из историй об этих детях она с удовольствием рассказывала такую. Однажды она была в Переделкине и встретилась на улице с критиком Зелинским, который попросил ее на минуту свернуть к его даче посмотреть на сына. «К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри и все прочее. Через двадцать лет на улице в Ташкенте Зелинский попросил на минуту свернуть к его дому посмотреть на сына. Было неудобно напоминать, что я с ним уже знакома. К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри. И женщина и ангел были новые, но все вместе походило на дурной сон».

В 1963 году вышел сборник стихов Габриелы Мистраль в переводах Савича. На некоторое время эта книжечка стала главным чтением Ахматовой. Обе поэтессы родились в один год, первую известность Мистраль получила в 1914‑м, ее любимыми писателями были русские. Выяснилось, что она нобелевская лауреатка и умерла совсем недавно. Тональность ее стихов, неожиданно акмеистических, особенно из раздела «Боль», удивительно близка ахматовской, параллели и совпадения чуть не дословные. Ахматова почти с восхищением говорила: «Краснокожая обошла меня» (Мистраль была индианкой). Стихотворение «Фонтан» она несколько раз просила прочитать ей вслух, заставляла читать гостей и требовала немедленной оценки,

В журнале «Польша», который принесла Горбаневская, были стихи полячки Веславы Шимборской в ахматовском переводе. Наталья Горбаневская была полонофилка, цитировала польские стихи по памяти, особенно почитала Норвида. Она жила в Москве, но часто появлялась в Ленинграде, добираясь на попутных грузовиках. Ахматова шутя объявляла: «Звонила Наташа—-как всегда, приехала на встречных машинах». Как поэтесса она была сразу признана Ахматовой, стихи были оценены без скидок на возраст, на неблагоприятные обстоятельства и так далее. Из них особенно выделяла Ахматова два «ударных» — «Послушай, Барток, что ты сочинил?» И «Как андерсовской армии солдат» с прелестными строчками:

Но преданы мы, бой идет без нас.

Погоны Андерса — как пряжки танцовщицы,

Как туфельки и прочие вещицы

И этим заменен боезапас.

Это, конечно же, напоминало Ахматовой о ее ташкентских встречах с андерсовцем Иозефом Чапским, которому адресовано «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума».

Горбаневская перепечатывала свои стихи на маленьких листах, вкладывала их в обложку и дарила эти тоненькие тетрадочки знакомым, в частности и Ахматовой. Однажды Анна Андреевна попросила меня найти среди бумаг нужную ей рукопись, объяснила, где она вероятнее всего лежит, как выглядит. Я перебрал несколько папок, рукописи не нашел. Поискал в другом месте, в третьем, сказал, что нет, не вижу. И похожего ничего? И похожего ничего. «А стихи Горбаневской?» — спросила она вдруг. Я, засмеявшись, ответил, что и их не обнаружил. Она обреченно проговорила: «Раньше хоть ее стихи можно было найти, сейчас и они пропали».

Против окна моей палаты рос высокий тополь. За то время, что я там лежал, его набухшие почки приоткрылись, он сделался бледно–зеленым. Он стоял на солнце, а тот, что рос посреди двора на Ордынке, — в тени, он на несколько дней опаздывал, это была такая игра: хвалиться тем, чтб чей тополь успел сделать. Палата была на третьем этаже, а все лестницы с некоторого времени сравнивались по степени трудности подъема с лестницей у Шенгели. А дело было вот какое. Как–то раз я провожал Ахматову после гостей к Шенгели. Когда мы подошли к лифту, он оказался выключен. До квартиры было семь высоких этажей, времени — час ночи. Я стал искать выход: предлагал поймать такси, поехать к тем–то, к тем–то — никто, разумеется, не откажет; найти механика, чтобы исправил лифт… Она сказала, что единственное спасение — немедля начать подниматься. Мы одолевали лестницу больше получаса: какие бы я ни придумывал способы помочь ей, она коротко и категорично их отвергала. Поднималась по обычной своей методе: ставила по очереди обе ноги на каждую ступеньку и на площадке между маршами делала пять–шесть глубоких размеренных вдохов–выдохов, унимая таким образом сердцебиение («Сердце усмиряют правильным дьпсаньем»). Это называлось «дыхание йогов», а Нина Антоновна, имитируя артистку Бирман в роли сиделки в популярном тогда спектакле, определяла такой подъем как «шажок! — отдохнули!». Дважды она садилась на ступени. Войдя в квартиру, попросила хозяйку накапать ей валокордину и перед моим уходом сказала, что теперь она похожа на ту прустовскую бабушку или тетушку, которой расхваливали погоду и воздух на Елисейских полях, соблазняя ее погулять; она соглашалась, намечала для прогулки ближайшее воскресенье, и все знали, что она из дому никогда не выйдет из–за убежденности, что попросту не может этого сделать; однако когда дом загорелся, старуха спустилась по пожарной лестнице — кажется, даже не касаясь перил. Лестница у Шенгели придала ей уверенности и опыта: в Италии во дворец, где ей должны были вручать премию, вела высокая мраморная лестница с крутыми ступенями — по ее словам, она вспомнила то ночное восхождение и не раздумывая двинулась вверх.