Рассказы майора Пронина (Сборник) - [16]

Спустились Афанасьевы в овражек. Старик снял ружье, прислонил к поваленной ели, сбросил на снег ягдташ. Потом отошел с сыном в сторону, присели они на корточки, в снегу чего-то копаются. Из-за своего прикрытия не очень хорошо мог я рассмотреть, что они делали. Будто палки какие-то из-под снега достают. Потом вернулся старик к ягдташу, порылся в нем — опять чего-то колдует. Пес стоит у ружья, не шелохнется. Встал старик, бросил перед псом кость. Покосился на нее пес, но не трогает. А старик и не смотрит больше на собаку. Подозвал сына, смахнули они со ствола снег, сели рядышком и разговаривают о чем-то. Смотрю и не понимаю… Что такое?

Вдруг откуда-то совсем издалека собачий лай послышался. Пес сразу встрепенулся, но не двигается.

Тут старик не спеша достает из кармана старинные такие часы луковицей, смотрит на них, подходит к псу и коротко говорит:

— Геть!

Пес хватает кость в зубы и кидается вверх из овражка…

И вдруг у меня в голове все точно прояснилось. Вот оно, думаю! Вот кто у них почтальоном-то служит! А пес почти уже выбрался из оврага. Понимаю, нельзя его упустить! Выскочил я из-за прикрытия, вскинул ружье, а оно у меня отличное было, бельгийское, центрального боя, и на всякий случай картечью заряжено, с какой на медведя ходят.

Какое-то холодное спокойствие мною овладело, прицелился я, а пес уже стремглав меж деревьями мчится… Жалко такого пса губить, но ничего не поделаешь! Спустил курок, ахнул выстрел, подскочил пес и припал к снегу. Бегу к нему сам не свой…

И тут слышу, кричит сзади меня Виктор неистовым голосом:

— Пронин! Черт! Пронин!

Оглянулся, вижу — отец с сыном из овражка выбираются, и старик прямо в спину мне целится. Мгновенно тут я сообразил, что пес от меня никуда уже не уйдет, кинул ружье, выхватил из кармана браунинг, бросился к Афанасьевым навстречу.

— Бросай ружье! — кричу. — Убью!

Старик, может, и не бросил бы, да сын растерялся, молод еще был.

— Бросай! — кричит. — Батя!

Опустил старик дуло…

Подбегаю к ним.

— Руки вверх! — кричу. — Руки!

Подняли они руки.

Стою против них, а мысли у меня в голове одна за другой несутся… Не доведу их я один ни до заставы, ни до деревни… Они тут каждую ложбинку, каждый бугорок знают. Без лыж раньше их в сугроб провалюсь, а на лыжах уйдут они от меня. Вот, думаю, когда Виктор спасет…

— Виктор! — зову я его, но голову не поворачиваю, не спускаю глаз с Афанасьевых. — Тебе приказ. Надевай лыжи — и на заставу. А я тут пока наших приятелей постерегу.

И если за что я Виктора уважаю, так за то, что в решительные моменты он всегда точно выполняет приказания: сказано — и конец.

Слышу — зашелестели лыжи, побежал Виктор.

А я стою против Афанасьевых и секунды отсчитываю.

Узнал меня старик.

— Как вам мое маслице понравилось? — спрашивает.

— Не распробовал еще, — отвечаю. — Больно дорожишься.

— Дешево отдавать — проторгуешься, — говорит он… Так вот стояли и перекидывались словами, покуда не заскрипел за моей спиной снег и не подошел к нам красноармеец. Легче мне стало. Покосился я — парень ладный, статный, но понимаю — нельзя спускать глаз с Афанасьевых, они только и ждут, как бы я отвернулся.

— Что тут такое? — спрашивает красноармеец.

— А вы уже с заставы? — спрашиваю его в свою очередь. — Скоро! Вам небось объяснили там…

— Нет, не с заставы… — говорит красноармеец. — Я тут в обходе был.

— А к вам мой паренек побежал, — говорю. — Задержали мы тут с ним белогвардейских пособников.

— Да вот и мои товарищи, кажется, идут! — говорит красноармеец. — Вы присмотрите еще немного за ними, а я побегу, потороплю товарищей…

Действительно, слышу — доносится хруст валежника, идут какие-то люди…

Афанасьевы стоят, слушают наш разговор, молчат.

Красноармеец крикнул мне что-то на прощанье и также стремительно, как и появился, скрылся за деревьями. Не очень-то понравился мне его поступок, не по-товарищески было оставлять меня опять одного, но извинил я его — сгоряча все сразу не сообразишь.

Вскоре прибежали красноармейцы, человек десять, и начальник заставы вместе с Виктором. Забрали и отца, и сына, обезоружили их, и я смог спокойно расправить плечи. Подошли мы с начальником заставы к застреленной собаке, и при виде убитого мною великолепного пса еще раз сжалось у меня сердце. Как нес он в зубах кость, так и не выпустил ее. Разжали мы у пса челюсти, взяли кость, и все нам стало понятно: служила эта кость как бы футляром для бумаг.

Затем отправились мы в Соловьевку.

— Рассердился я было на вашего красноармейца, что одного меня с этими бандитами оставил, — говорю я по дороге начальнику заставы.

— Какого красноармейца? — спрашивает тот.

— Да вот, который в обходе был, — объясняю. — Он же к вам навстречу побежал.

— Да тут никакого красноармейца быть не могло, — говорит начальник. — Чудно что-то…

И тут я догадался, что это был тот самый человек, который на той стороне собаку дожидался и, не дождавшись, пришел выяснить причину задержки. Представил я себе мысленно его обличье, вспомнился мне его бархатный голос, и сообразил я, что всего час назад разговаривал не с кем иным, как с тем самым «племянником» госпожи Борецкой, который так ловко когда-то надо мной посмеялся.