Рассказы Ляо Чжая о необычайном - [2]

В. М. Алексеев считал, что изучение религий Китая «является фундаментом для понимания и обьяснения цивилизации и культуры этой страны», литература же для него «самый важный феномен этой цивилизации». Китайская культура В. М. Алексеевым формулируется «прежде всего, как конфуцианский универсальный комплекс, но затем и как буддийский инфильтрат, питающий своими соками не только китайский быт, но и, например, всю китайскую литературу, и, наконец, как культура даосская, без которой конфуцианство, очевидно, было бы лишь безжизненным педантизмом».

В. М. Алексеев выдвинул идею непрерывности китайской культуры, возникшую у него при изучении народной картины и затем все более утверждавшуюся. «Не может не поразить самая форма картин, их твердый отчетливый рисунок, результат, может быть, трех тысячелетий никогда не прерывавшейся традиции…» Все, с чем сталкивается он в Китае, все более убеждает его в правильности идеи.

Китайская литература – та область синологии, привязанность к которой у В. М. Алексеева была самой сильной и в которой он тоже прежде всего искал проявления жизни и судьбы народа. Вот почему обратился он к Пу Сунлину с его «Рассказами Ляо Чжая о необычайном», опубликовав первый перевод из них в 1910 году и в продолжение четверти века после этого выпустив четыре сборника – и так сделав особенно популярным у нас китайского писателя XVII—XVIII веков. Обладая поражавшим его современников знанием китайского языка во всех его аспектах и китайской культуры в ее исторической протяженности, В. М. Алексеев видел зависимость развития литературы от степени развития общества и рассматривал китайскую литературу в ее связях с материальной и всей духовной культурой народа.

Обаяние литературоведческих исследований В. М. Алексеева – в их текстологической доказательности. В них ясность смелого ума, и глубина новаторской мысли, и сила обширных знаний ученого соединяются с тонкостью восприятия и мастерством поэта. Столь мощно выраженному сочетанию, пожалуй, в мировой науке примеров найдется немного!

Увлечение китайской народной картиной прошло через всю жизнь В. М. Алексеева. В народной картине ученый справедливо увидел отражение быта и верований китайцев. Работы В. М. Алексеева обогатили наши представления о сущности конфуцианства, буддизма и даосизма в тесном их сплетении на китайской почве.

В свете такого пристального внимания к китайской народной картине становится еще более понятным обращение В. М. Алексеева к рассказам Пу Сунлина о чудесах, которые вполне могут рассматриваться и как некое сопровождение к этим картинам. Эти рассказы помогают увидеть и понять то, что происходило в Китае XVII—XVIII веков. Все сверхьестественное, все волшебное в них способствует или противоборствует человеку именно тех времен, существующему в окружении той, до этнографичности точной действительности.

Сам Пу Сунлин в своих рассказах Ляо Чжая старается подчеркнуть присущую им достоверность, для чего применяются разные способы. Действуют в рассказах и свидетельствуют об их правдивости люди известные – губернатор Юй Чэнлун в посвященных ему повествованиях, цзычуаньскпй судья Би Ичжи («Как он решил дело»), яньчжэньский правитель Ли Цзяньтяпь («Фокусы»), ученый и каллиграф VII века Чу Суйлян, литератор и сановник XVI—XVII веков Ян Лянь, поэт и каллиграф Лю Лянцай, память о котором была еще жива при Пу Сунлине, не побоявшемся причислить его к лисьему роду («Мне передавали со слов цзинаньского Хуай Лижэня, что господин Лю Лянцай – потомок лисицы…»).

Героями чудесных историй становятся родственники, знакомые, друзья, а то и просто земляки автора, чем особенно подчеркивается неоспоримая подлинность событий: «Старый Сунь доводится мне по жене как бы старшим братом» («Схватил лису»), «Мой приятель Би Мань был человек решительный» («Лисий сон»), «Господин Хань принадлежал к родовитой семье нашего уезда» («Фокусы даоса Даня»), «Студент Сунь, мой земляк…» («Студент Сунь и его жена»), «Некогда был известен один из моих земляков – Лаоай» («Усмиряет лисицу»)…

Автор иной раз и не припомнит имени и фамилии своих персонажей и эта «небрежность», необязательность привлечения свидетелей при наличии уже упомянутых в других рассказах еще более утверждает реальность случившегося: «Помешанный даос – не знаю ни фамилии его, ни имени…» («Сумасшедший даос»), «Некий человек из Шаньси – забыл, как его звали по имени и фамилии…» («Вероучение Белого Лотоса»), «Некий хэцзяньский студент…» («Хэцзяньский студент»)… А когда имя человека произносится без всяких уточнений, да еще рядом с рассказчиком, тут уж и вовсе никаких сомнений возникать не должно: «Покойный Ван Юньцан…» («Бог града»), «В третьей луне года гуйхай я с Гао Цзиванем отправился в Цзися» («Верховный святой»). Для полного подкрепления воображаемой документальности рассказываемого Пу Сунлину ничего не стоит написать: «Все это происходило в 1672 году» («Лис из Вэйшуя»).

Благодаря такой манере описания (за которым, конечно, скрыта улыбка) герои рассказов Ляо Чжая поневоле воспринимаются как существовавшие в удивительной этой действительности, а не как плод литературной фантазии, да и сами чудеса с непосредственными творцами их – лисами и бесами – превратились под кистью автора в бытовое обрамление каждодневной жизни.