Рассказы - [27]

Воробей подлетел к заднему выпуклому стеклу машины, справил нужду и злорадно воскликнул:

— Что, руки коротки? Лицо-то ты себе вытираешь, а попробуй-ка вытри затылок! Уродина!

Автомобиль в ответ только холодно улыбнулся. Воробей подсел к нему на капот, украшенный блестящей стрелой, и продолжал браниться:

— Бессовестный паразит! Ты противен законам естества и обществу по охрану животных.

— Что плохого я тебе сделал? — мирно спросил автомобиль.

— Ты еще спрашиваешь! Решил уморить меня голодом. Изощренный убийца!

— Ты подбираешь крепкие выражения. Но так поступают все маленькие и бессильные. Чем меньше существо, тем больше оно дерет рот. Это от чувства собственной неполноценности. Кстати, могу тебе сказать, что я не унижусь до того, чтобы убивать всякую крылатую мелюзгу, когда передо мной сколько угодно крупной дичи.

— Например.

— Например, пешеходов — двуногих и четвероногих.

— Ага, признался! — воскликнул воробей. — Вот об этом-то я и говорил: ты решил истребить моих кормильцев. Чик-чирик! Легко тебе похваляться. У тебя брюхо всегда полно калорийным бензином. А у меня дети голодные. Скоро и вовсе клюнуть будет нечего…

Босоногий хельсинкский воробей горько зарыдал. Автомобиль оставался бесчувственным. Его хромированные глазницы и широкая полуразинутая пасть излучали холодный блеск самодовольства. Тараща небьющиеся глаза на безликую жизнь улицы, он проговорил с потрясающим спокойствием:

— Я не уроженец Хельсинки, но как исправный налогоплательщик смею все же заметить, что в этом городе, на мой взгляд, слишком много пернатых. Некоторое прореживание среди них провести даже необходимо. Мой хозяин считает, что начать надо с крикливых серых чаек. Однако и с ними поступают гуманно: никто не думает морить их голодом. В корм подсыпают немножко порошка под названием хлоралоз. Сваренную кашицу помешивают, дают ей остыть и разливают в хорошо вымытые кормушки. Чайки придают большое значение кулинарным тонкостям. Поев хлоралоза, они засыпают. Если же к их трапезе пристраиваются пернатые стиляги — воробьи (а они часто имеют нахальство являться на чужой пир незваными гостями), то тут им и конец. Мрут, как клопы в синильной кислоте.

— О, какой садист! — простонал воробей. — Ирод нового времени! Губить невинных пернатых отравленной пищей!..

— Но не голодом же…

— Тебе лишь бы убить. Убийца. Чвирк-чвирк! Носишься всюду и выпускаешь на бегу ядовитые газы… Бесчувственный!..

— В спешке чувства ни к чему. Меня ценят за скорость, а не за чувства. Я ведь служу людям, у которых, по слухам, чувства есть. Так зачем же мне проявлять чувствительность, если мои хозяева сами в этом деле собаку съели. Я же автомобиль, личная машина, лакей человека, одетый в броню и в красивую ливрею с блестящими галунами.

Из круглых, как бисеринки, воробьиных глаз покатились росинки-слезы, не оставившие даже пятнышка на капоте машины. Он плакал о том, что мир полон зла. Несправедливая природа не наделила его музыкальным слухом и певчим голосом, и потому бедняга выразил свое горе слабым писком:

— Чи-ик… Чи-ик!.. Куда мы, несчастные воробьи, денемся теперь? Скудные продовольственные запасы отравляют, воздух оскверняют отвратительным зловонием. Чик-чик! О, как хороша, как великолепна была жизнь в доброе, старое время, когда по улицам и тенистым аллеям моего родного города еще расхаживали красивые, дородные лошади… Да, тогда у нас был вечный праздник… Куда ни пойдешь, всюду тебя ждет ароматный дымящийся обед: хорошо проваренный овес, ячмень… Был выбор, было изобилие… Но потом явился ты… ты, ненавистный, гадкий чужеземец, бессердечное ракообразное… Ты пришел с ревом и треском и коварно истребил всех лошадей, наших благодетелей и кормильцев…

Грустный воробей, предавшись упоительным воспоминаниям, впал в глубокую меланхолию. Автомобиль сказал холодно:

— Брюзга! Теперь я понимаю, за что тебя называют паршивым воробьишкой. Ты не способен сам обеспечить себе пропитание. Но если ты все еще тоскуешь по доброму, старому времени и ароматным обедам, то я могу дать тебе адрес. Вон в том здании находится редакция газеты. Пойди туда и попроси у сотрудников порцию того пахучего добра, которым они щедро начиняют каждый свой номер.

— Постыдился бы! — воскликнул воробей. — Ты ко всему еще и аморален!

— Аморален? Нет, — все с той же лощеной улыбкой возразил автомобиль. — При мне в Хельсинки нравственность стала значительно выше. За последние двадцать лет не было ни одного случая конокрадства.

—  Зато автомобили крадут.

—  Прости, пожалуйста. Автомобили не крадут, а всего лишь берут взаймы без разрешения. Поневоле приходится брать напрокат, поскольку не у всех еще есть собственные машины. Я все-таки никак не могу понять, за что ты меня ненавидишь? Ведь я благодетельствую человечеству. Я создаю комфорт. И притом я до некоторой степени уравновешиваю чрезмерный рост населения. Правда, людей пока еще рождается больше, чем я успеваю раздавить своими колесами, но пройдет годика два, и я сравняю счет. Что же касается твоего пропитания, то я же дал тебе совет. Могу дать и другой: лети куда-нибудь в парк или на набережную — там сердобольные старушки кормят голубей и уток, и тебе всегда перепадет лишняя крошка, пока не прогонят.