Рассказы - [15]

— Только бы он их не мучил, — поморщилась хозяйка. — От него можно всего ожидать.

— Посадит в лукошко с крышкой — и в поливочный бассейн. Старшая дочь вдруг перестала есть. Она поднялась из-за стола и спешно вышла.

— Что с Мэри? — удивился хозяин.

— Твои разговоры, — недовольно ответила жена.

Муж попытался оправдываться:

— Должна же девочка ее лет понять, что мы не можем держать у себя четырех кошек.

***

В коридоре, ведущем в котельную, было так темно, словно все ночи мира забились туда. Девочка медленно пробиралась по коридору, держась за шероховатую дощатую стену. Наконец она достигла двери, вошла в тускло освещенную котельную и по приставной лесенке полезла на чердак, где находилось жилье временного работника. Из кое-как слепленной картонной каморки пробивался свет. Девочка робко постучала в дверь. Ответа не последовало. Обождав минутку, она постучала снова. Послышалось сердитое ворчание:

— Кто там?

— Мэри, — тихо ответила девочка и, открыв дверь, стала на пороге.

Раздражительный обладатель отдельной комнаты лежал на топчане с книгой в руках. Он сердито оглянулся на дверь, что-то буркнул про себя и снова уткнулся в книгу. Нетрудно было, однако, заметить, что неподвижный взгляд его не различал строчек. Неслышно притворив дверь, девочка села на перевернутый ящик, покрытый для мягкости специальной соломенной циновочкой: Дед сплел ее на досуге за два свободных вечера. Долгое время они молчали. Мальчик листал книгу, хотя взгляд его скользил по потолку, а Мэри, восторгаясь, поглаживала искусно сплетенное сиденье ящика-табурета.

— Ты что чита…? — наконец спросила она едва слышно, а последний слог «ешь» и совсем проглотила.

— Чего! — сухо ответил Дед, не глядя ни в книгу, ни на свою гостью.

— Я просто спросили…

— Больше говорить не о чем, не так ли? — зло усмехнулся паренек и, захлопнув книгу, уселся на своем топчане.

Наверху, над их головами, жалобно стонал ветер, поскуливая, бился о швы жестяной крыши. Как будто там, на крыше, кто-то отчаянно раскачивал дюжину детских колыбелек.

— Здесь все-таки тепло, — немного погодя сказала девочка.

— Все-таки?

— Да, хоть это всего лишь чердак.

— Под нами — жаркая котельная.

— Но здесь нет окон.

— Лишняя роскошь.

— Да, по правде говоря, нет и мебели.

— По правде говоря?

— Я не хотела сказать ничего плохого.

— Все равно.

Девочка чувствовала свою беспомощность. Деду ничего нельзя было сказать. Он цеплялся к каждому слову. Он не понимал даже доброты.

— Хорошо тебе здесь? — почти боязливо спросила девочка.

Тут он впервые взглянул на нее, и в его глазах вспыхнули ехидные огоньки. С убийственно холодной интонацией он сказал:

— Еще чего?

Девочка едва не заплакала. Этот Дед был сущий изверг. И его-то она еще хотела умолять о помощи, покорно просить, чтобы он пощадил котят. Бесполезно! Нет, не стоило взывать к его жалости. Теперь уже казалось, будто на крыше плясало не двенадцать, а сто визгливых колыбелей и чья-то крепкая рука трясла их так, что дрожало все здание. Девочка медленно встала, пошла к двери и горько проговорила:

— Ничего… Ровно ничего…

Дверь открылась и закрылась. И была слышна лишь пронзительная колыбельная песня зимы. Два человека чувствовали по-разному и говорили на разных языках. Их сердца были настроены на разные волны.

***

Итак, это случилось. Это произошло ранним утром, в предрассветной мгле, и не сохранилось в тайне. Ничто не остается в тайне. Только мечты. Но теперь и они были пущены по миру. Жизнь не похожа ни на сказку, ни на поэму.

Трое хозяйских малышей то и дело совали свои раскрасневшиеся мордашки в дверь теплицы, и в ушах Деда трещало, как барабанная дробь:

— Убийца, убийца! Живодер! Убийца!..

Но Дед знай себе плел солому. Он хотел бы также плести и мечты, но детский крик мешал ему. В конце концов он прогнал ребятишек, пригрозив надрать уши. Теперь у него появилось немножечко уверенности. Хозяин назначил ему прибавку и польстил его самолюбию:

— Я тобою доволен. Продолжай в том же духе, и ты выйдешь в люди.

На следующий день пареньку досталась приятная работа: подвязывать гиацинты. Его никто не беспокоил в жаркой камере выгоночной теплицы. Было большим наслаждением втыкать острые палочки в землю и к ним мягкой мочалочкой подвязывать стебли с набухшими тяжелыми бутонами. Почему-то это было весело, возникала грубоватая нежность. Он даже вздрогнул, заметив, что напевает. В обеденный перерыв он сбегал в лавку за продуктами. Он стал самостоятельным, сам теперь вел свое хозяйство — вот отчего ему захотелось петь! Но продавщица бесцеремонно вернула его с небес на землю:

— Бедненький, видно, скучаешь по маме, что так много берешь молока!

Это замечание подкосило его. Он не подозревал, что молоком можно запивать тоску. А может быть, в этих словах кроется какой-то двойной смысл? Взрослые всегда любят говорить двусмысленности. Некоторые живут этим. «Много молока…» Как она сказала: «Много молока…»

И вдруг, очнувшись от нахлынувших мыслей; он бросил взгляд в сторону и увидел старшую дочь хозяина. Он ничего не ответил на приветствие девочки, да и не считал нужным отвечать. Девочка подошла к нему поближе, вдохнула приторный аромат цветов, подыскивая слова: