Рассказы - [46]

— Мама сейчас придет, — сказала Джустина. — Она скоро будет. Мы присмотрим за тобой, пока…

Но вдруг маленькое тельце девочки выгнулось дугой. Все продолжалось не больше минуты. Судороги сменились сухим кашлем. Детские пальчики зарылись в землю. Я не мог вынести выражения ее искаженного судорогой лица и отвернулся.

— Надо уходить отсюда, — в отчаянии сказал я. — Здесь началась какая-то чертова эпидемия. Надо добраться куда-то, где…

— Я ее не оставлю, — коротко заявила Джустина. — Я не могу ее бросить!

Стоя на коленях над вновь впавшей в беспамятство девочкой, она бормотала ей на ушко утешающие, бессмысленные слова; гладила ее по голове, распрямила сведенные судорогой ручонки.

— Но мы ничем не можем ей помочь, — устало возразил я.

Я чувствовал себя выжатым, как лимон. Покинув госпиталь, несмотря на возражения врачей, я даже не предполагал, что сил у меня окажется так немного. Я чувствовал себя так, словно надо мной поставили эксперимент по выживанию… и остановиться на полпути я уже не мог.

— Милый, — встревожилась Джустина. — Ты выглядишь просто ужасно. Посиди немного, я сбегаю позвоню.

Почему-то я не сомневался, что пытаться звонить — пустая трата времени. Толпы людей наверняка сейчас осаждают телефонные будки… и множество телефонов не отвечают… И никогда уже не будут отвечать.

— Мы не должны расставаться, — выдавил я, когда Джустина помогала мне опуститься на траву. — Что бы ни случилось, мы не должны разлучаться.

Мне было как-то не по себе. Немного подташнивало — изо всех сил я старался удержаться от рвоты. Я даже попытался улыбнуться.

— Может, я тоже заболел…

В этот миг девочка перестала кашлять и открыла глаза. Нас она, похоже, не замечала.

— Извини, мамочка, — еле слышно прошептала она. — Я никогда больше…

Ее взор потух. Лицо сделалось пустым и холодным. Она была мертва.

Джустина заплакала. Она обняла девочку, укачивая ее, словно надеясь, что та вот-вот оживет.

— Опусти ее! — воскликнул я. — Опусти ее!

— Но…

— Черт возьми, мы немедленно сматываемся отсюда! — я чувствовал, как меня охватывает паника. — Мы должны убираться отсюда, даже если для этого мне придется ползти на четвереньках!

Но было поздно.

Джустина странно, с мольбой поглядела на меня… и тут ее вырвало. Она затряслась, зашаталась и уже через несколько секунд, не в силах удержаться на ногах, упала на землю.

Я лежал и беспомощно на нее глядел. Я ощущал каждую ее судорогу как свою собственную. Как и все остальные, она быстро превращалась из человека в измученное болью животное. Мысль эта как ножом резанула меня по сердцу: я молил бога даровать Джустине быструю и легкую смерть.

Я подполз к ней и попытался обнять. Но конвульсии были так сильны, что я не мог ее удержать. Весь парк стал всего лишь фоном этой моей трагедии. Краем глаза я видел, как все новые и новые жертвы, сраженные страшным недугом, падали на траву, как в панике метались остальные… Но все это ничуть меня не волновало.

Все не имело никакого смысла, кроме того, что Джустина умирала. Обычный осенний день, солнце, все так же безмятежно глядевшее с небес, подернутых легкой дымкой облаков. Но мир внизу превратился в сплошной кошмар. Тонкая пелена человеческой цивилизации, человеческой гордости рассеялась, словно дым. И мы, все человечество, предстали такими же жалкими и несчастными, как обитатели муравейника, отравленного садовником, о существовании которого муравьи раньше даже и не подозревали. Но в этот момент я был слишком слаб, чтобы глубоко задумываться над вопросами типа «как?» и «почему?». Все не имело никакого смысла, кроме того, что Джустина умирала.

Я смотрел на нее, и время тоже стало пустым звуком. Секунды тянулись, как минуты. Минуты превратились в дни. Сама вечность оставляла свои следы гримасами боли, искажавшими лицо Джустины…

На несколько минут она пришла в сознание и даже сумела сказать несколько слов.

— Уходи… — прошептала она и тут же снова зашлась в приступе неудержимого кашля. — Ну пожалуйста… пожалуйста, уходи… милый… Не хочу, чтобы ты видел меня такой…

Бессмысленно. Я не мог бы сдвинуться с места, даже если бы и хотел. У меня не оставалось сил. Только ужас и горе.

Она умерла не как девочка. Не тихо и спокойно. Она умерла во время очередного приступа конвульсий. Ее тело внезапно застыло, мышцы расслабились. Она лежала жалкая и неловкая, словно поваленная причудливая авангардистская скульптура.

Я смотрел на ее лицо, вспоминая, как она улыбалась, как ее глаза светились радостью и любовью. То, другое выражение, которое теперь на нем застыло, не могло, не должно было принадлежать человеку.

Я видел слишком много. Даже если бы я и не был очень слаб после перенесенной операции, я, как мне казалось, перенес за это утро больше, нежели может выдержать человек, не сойдя при этом с ума. Все так же ярко светило солнце, но вокруг меня медленно и неотвратимо сжимался черный круг. Он смыкался, а я даже и не думал сопротивляться. Я только молил господа, чтобы эта тьма оказалась беспросветной, чтобы она принесла с собой дар полного забвения.

Но мне было не суждено получить этот дар. Я провалялся без сознания всего каких-то девять или десять часов. А придя в себя, первым делом почувствовал жуткий холод и боль в животе, там, где после операции остался шрам. Я открыл глаза. Солнце клонилось к горизонту, и по всему парку лежали причудливые тени.