Рассказы из всех провинций - [37]

Глядя на то, как ладно живут Скэтаро с молодой женой, родители радовались и с нетерпением ждали появления внука. А поскольку невестка была до того молода что могла бы еще носить фурисодэ,[64] свекровь беспокоилась, как бы слуги при ней не начали лениться да своевольничать, и по нескольку раз на дню наведывалась в дом, где жили молодые, с дотошностью вникая во все дела. Зная, сколь требовательна старая госпожа, слуги трудились не покладая рук да еще приговаривали:

— В этом доме и торговля идет полным ходом, потому что у штурвала стоит умелый хозяин, и на кухне порядок, потому что всем распоряжается старая госпожа.

Хотя свекровь находилась уже в почтенном возрасте, она всегда была бодра и приветлива, всякий раз, приходя на кухню, рассказывала челядинцам что-нибудь смешное, поэтому все они любили ее и старались всячески ей угодить.

Казалось бы, лучшей свекрови и желать нельзя, но жена Скэтаро невзлюбила старую женщину, завидуя тому, с каким почтением к ней относятся слуги. И вот однажды на рассвете, в ту грустную пору по весне, когда не переставая льют дожди, она сделала на своем конце изголовья такую надпись: «Я не в силах более сносить постоянной опеки Вашей матушки. Хотя моя любовь к Вам безмерна и я знаю, что любима Вами, нам лучше расстаться. Такая уж, видно, выпала нам судьба в бренном мире», — и, пока муж не проснулся, поднялась с постели и, как была, в смятом спальном одеянии выбежала из дома.

Пробудившись ото сна, Скэтаро прочел обращенную к нему надпись и залился слезами — так велико было его горе.

Узнав о случившемся, все в доме всполошились и сразу же отрядили людей на поиски беглянки. Как выяснилось, жена Скэтаро нашла себе прибежище в монастыре у подножья горы.

— Я пришла сюда не для того, чтобы принять постриг, — сообщила она встретившим ее монахиням, — а затем лишь, чтобы пожить в монастырском уединении.

Монахини решили, что для этого у женщины должны быть веские причины, и принялись ее расспрашивать.

Тут как раз в монастырь явились люди, отряженные на ее поиски, и, узнав, как обстоит дело, попросили настоятельницу взять на себя заботы о женщине. Воротившись домой, они рассказали обо всем хозяевам, и у родителей Скэтаро отлегло от сердца, — ведь невестка как-никак нашлась.

На следующий же день они послали за ней в монастырь слуг, но женщина и не подумала возвращаться.

Истосковавшись по жене, Скэтаро бросил дела и родителей на произвол судьбы, а сам отправился в тот монастырь и стал умолять ее вернуться, — дескать, супружеские узы не прерываются на протяжении целых двух поколений.[65] Однако время шло, а жена по-прежнему не возвращалась домой, и Скэтаро проклинал ни в чем не повинную мать.

Мать же на него не обижалась, а только жалела его, ведь был он ее единственным сыном. И вот однажды, проведя в горестных думах бессонную ночь, старая женщина решила, раз она столь ненавистна невестке, лишить себя жизни, пожертвовать собой ради счастья сына. Приняв такое решение, она сказалась больной, перестала пить и есть и на девятнадцатый день скончалась прежде отведенного ей срока, истаяла, словно видение бренного мира.

Скэтаро кончина матери не опечалила, ведь он давно уже ворчал: зажилась, мол, старуха на свете, — невестка же и подавно обрадовалась, сразу вернулась домой и принялась хозяйничать. Что же до старика отца, то, к счастью для супругов, он был туг на ухо, и они, решив, что старик свое отжил, заперли его в дальней комнате и месяцами не видели.

И вот однажды, когда со смерти матери минуло уже больше года, Скэтаро за какой-то надобностью вытащил то самое изголовье и увидел на нем сделанную рукою матери приписку: «Так уж устроена жизнь, что невестки, состарившись, превращаются в свекровей. Сколь жестоки бывают порою людские сердца! До чего страшно видеть волка в кротком создании, которое зовется моей невесткой. Однако, любя сына, я с готовностью расстаюсь с жизнью во имя того, чтобы во веки веков неосыпались цветы его любви к жене».

Вскоре о том стало известно повсюду, и все отвернулись от Скэтаро и его жены. Не смея показаться людям на глаза, они перестали выходить из дома и в конце концов покончили жизнь самоубийством, заколов друг друга мечом.

Горе, вылетевшее из рукава

Воистину тягостно, когда подозрение падает на человека, чья душа ясна, как безоблачный день. Небо, разумеется, судит по справедливости, и каждому в конце концов воздается по заслугам. Но каково тому, кто вынужден страдать понапрасну! Ведь можно сойти в могилу, так и не дождавшись счастливого мига. Увы, от злого навета в сердце человеческом иной раз такая буря разыгрывается!

Жил в портовом городе Цуруга провинции Этидзэн некто по прозванию Эномото Мандзаэмон. Был он крестьянином, а в свободное от полевых работ время еще и приторговывал. В торговле Мандзаэмон знал толк и каждый год выставлял на осенней ярмарке в Цуруге лотки со всевозможными диковинами, кои закупал в Киото. Немало погонщиков и крестьян собиралось поглазеть на них, словно то были цветы столичных вишен, распустившиеся здесь среди осени. Был этот человек из тех, кто, как говорится, своего не упустит: подсчитывал все в уме, не сорил понапрасну деньгами, покупателя, хоть какого, умел обвести вокруг пальца. И все же удача обходила его стороной, деньги таяли быстро, и очень скоро он остался ни с чем. Как известно, беда не ходит одна: ни с того ни с сего земля его вдруг перестала родить и за четыре-пять лет превратилась в пустошь. Даже подати платить ему было нечем, и пришлось распродать все имущество. Но и в этом жалком положении он продолжал строить из себя умника и совал нос в чужие дела, поэтому все, кому не лень, впутывали его в свои тяжбы. Дело дошло до того, что родственники, опасаясь лишних хлопот, совсем перестали с ним знаться. А сколько горя жена с ним хлебнула! Жизнь ее превратилась в сущую муку. Частые огорчения подточили здоровье, и двадцати шести лет от роду она покинула сей бренный мир. Случилось это в конце пятого месяца. Но хуже всего было то, что на руках у Мандзаэмона остался грудной младенец, сынишка по прозванию Манноскэ. Все сорок девять дней, пока перед табличкой с именем покойницы стояли цветы и курились благовония, отец просидел не смыкая глаз возле колыбельки с москитной сеткой на изголовье. Особенно тяжко ему приходилось, когда малыш начинал плакать. Чего только ни делал несчастный отец, чтобы его успокоить: кормил рисовой кашицей со сладкими тянучками, укачивал, положив к себе на колени, — но ребенок не унимался, и казалось, ночи не будет конца. В такие мгновения Мандзаэмон думал, что этому ребенку лучше было совсем не родиться на свет, и с тоской вспоминал жену, сетуя на горькую участь вдовца.