Рассказы из сборника «Отступление» - [42]

Из соседней комнаты донеслись крики Сары, и я услышал, как начал возносить молитвы отец.

— Вначале мы прикончим всех жидов, — не унимался мой мучитель, — а потом и большевиков. Думаю, что ты — тоже большевик.

— Я — художник, — ответил я, даже в эту трудную минуту, не без гордости.

— Это хорошо, — сказал унтер. Ему пришлось повысить голос, так как в гостиной громко кричала Сара, — такой маленький жидочек, а уже художник. Он взял меня за руку и, увидев часы, продолжил: — Вот как раз то, что я искал. — Унтер сорвал часы с моего запястья и опустил их в свой карман. Спасибо, малыш, — с ухмылкой бросил он.

Я страшно огорчился. Эти часы делали меня джентльменом, превращали в гражданина мира.

Унтер достал пачку папирос, вынул одну и машинально протянул пачку мне. Я никогда раньше не курил, но на сей раз взял папиросу и закурил, вдруг ощутив себя взрослым мужчиной. Интересно, что сказал бы папаша, увидев, как я дымлю. В нашем доме никому, включая дядю, курить не дозволялось. Что же, подумал я, теперь я, по крайней мере, знаю, что такое курение. Дым я глубоко не вдыхал. Я лишь набирал его в рот и тут же выдувал обратно.

— Художник… — протянул унтер. — Маленький художник. Вам со мной не скучно, господин художник?

Он был очень жестоким человеком, это унтер.

— Наверное, они сейчас открывают шкаф внизу, — сказал он, ласково похлопывая меня по колену. — И находят там канделябр. Здоровенный золотой канделябр.

— Ничего они не находят, — ответил я, заливаясь слезами, так как в глаза мне попал дым. — Там нечего искать.

— Маленький художник. Маленький жидовский художник, — произнес он и при помощи штыка принялся одна за одной срезать пуговицы с моего костюма. Унтер явно наслаждался жизнью. Из гостиной доносились крики Сары и Эсфири. Двери музыкальной комнаты раздвинулись, и в неё вошли два следопыта.

— Ничего, — объявил один из них. — Ни единой вонючей пуговицы.

— Тебе повезло, малыш, — сказал унтер, улыбнулся, наклонился ко мне и, что есть силы, ударил меня кулаком в висок. Я упал, и весь дом погрузился в тишину и во тьму.

Когда я пришел в себя, моя голова покоилась на коленях мамы, а погромщиков уже не было. Открыв глаза, я увидел, что дядя Самуил обнимает тетю Сару, и что из раны на его голове все ещё сочится кровь, пачкая их одежду. Но они этого не замечали, без слез приникнув друг к другу. Рядом с ними на кресле безмятежно спал младенец. Склонившееся надо мной лицо мамы было абсолютно спокойным, и откуда-то издали до меня доносился её голос:

— Всё хорошо, Даниил. Всё хорошо, мой маленький Даниил — львиное сердце. Всё хорошо, мой милый. Все просто отлично.

И уже где-то уже совсем далеко звучал голос папаши.

— Вы желаете знать, какую самую серьезную ошибку я совершил в своей жизни? — вопрошал он. — Я вам отвечу. В 1910 году у меня имелась возможность уехать в Америку. И почему, спрашивается, я не уехал? Скажи мне, Творец Всемогущий, почему твой раб не уехал в Америку?

— Не двигайся, детка, — прошептала мама. — Закрой глаза и лежи тихо.

— Я сгораю от стыда, — донесся до меня полный слез голос моего брата Давида. — Ведь старший сын в семье — я. А выступил навстречу им он. Ему шестнадцать, а мне девятнадцать, и я спрятался за его спиной, — с горечью причитал он. Да простит меня, Бог.

— Даниил, — промурлыкала мама. — Маленький, но с умом философа, продолжила она и вдруг неожиданно фыркнула.

Мама смеялась среди всей этой крови и слез. Я приподнялся и тоже рассмеялся, а она меня поцеловала.

За окном, где-то очень далеко, на противоположной стороне города, слышались выстрелы, а чуть ближе к нам громко кричали люди. По соседней улице, судя по стуку копыт, галопом промчался конный отряд.

— Может быть, это большевики? — с надеждой сказала мама. — Если это так, то мы спасены.

— Помолимся, — произнес папаша, и все, даже дядя Самуил приготовились вознести молитвы.

Дядя нежно снял руки Сары со своих плеч и поцеловал её пальцы. Затем он поднял с пола шляпу и водрузил себе на голову. Сара, держа ребенка на руках, села на стул, выражение ужаса постепенно начало исчезать из глаз молодой женщины. Бандиты её серьезно не обидели.

Папаша притупил к молитве. Я, надо сказать, никогда не верил в его ритуалы. Папенька постоянно пребывает рядом с Творцом, и поэтому очень далек от жизни. Я просто ненавидел его нездоровую до безумия святость, его отрицание всего земного — отрицание всего сущего ради вечности.

— Благословенен будь, Отец наш, Творец Всемогущий… — начал он, а я поднялся и отошел к окну.

— Даниил, — сказал папаша, прервавшись на миг, — мы возносим молитву.

— Знаю, — ответил я, а мои братья и сестры тем временем бросали на меня тревожные взгляды. — Мне хочется посмотреть в окно. А молиться я не желаю.

Было слышно, как из легких моих братьев со свистом вырывается воздух.

Губы папаши дернулись.

— Даниил… — начал было он, но тут же, пожав плечами, снова обратил взор на своих ангелов. — Благословенен будь, Отец наш… — возобновил он молитву, — …Творец Всемогущий.

Братья заныли ему в ответ.

Глядя в окно, я улыбался. Первый раз в жизни я не согласился с отцом.

«Кто здесь старший сын?» спросили они, а я вышел и сказал «Что вы хотите?». После этого у меня есть право сказать папаше: «Молиться я не желаю».