Рассказы из сборника «Отступление» - [41]

— Малыш, — произнес унтер, шагнул вперед и ущипнул меня за щеку. Погромщики за его спиной весело заржали. — Что же, жидочек, теперь ты можешь послужить обществу.

Я взглянул на отца. Тот, чуть прищурившись, смотрел на меня с отрешенным лицом. Видимо, папаша снова беседовал с ангелами.

— Что вы желаете? — спросил я, обращаясь ко всей толпе и чувствуя, как пульсирует кровь. Особенно сильно она почему-то пульсировала в локтях и коленях.

Унтер взял меня — хотя и не очень грубо — за воротник.

— Жидочек, — сказал он, — мы желаем получит все, что имеется в этом доме. Ты станешь водить нас по комнатам и все отдавать. — Чтобы придать своим словам больше убедительности, он меня слегка потряс. Думаю, что унтер весил не меньше двухсот двадцати пяти фунтов.

Мама протолкалась ко мне и прошептала на идиш:

— Отдавай им, как можно меньше, Давид.

— Говори по-русски! — рявкнул унтер, отталкивая маму. — Всем говорить по-русски!

— Она не говорит по-русски, — соврал я, лихорадочно пытаясь сообразить, что из ценностей им отдать, а что приберечь на потом.

Я ходил из комнаты в комнату в сопровождении пяти выделенных погромщиками доверенных лиц. С каждым шагом я становился взрослее и умнее. Я продумывал каждый очередной шаг, отдавая им только то, что они и без моей помощи легко могли обнаружить. Я отдал им немного серебряных вещей, пару одеял и несколько маминых безделушек. Я знал, что последуют другие налеты, и новых погромщиков придется тоже чем-то ублажать.

Когда я снова проходил через гостиную, то увидел, что дядя лежит на полу, и из раны на его голове течет кровь. Здоровенный селянин держал одной рукой четырехнедельного младенца, и Сара рыдала в углу, в окружении мужчин, которые с хохотом дергали её за рукава и пытались приподнять юбку. Эсфирь сидела на полу, сунув в рот кулак, а мама, маленькая и толстая, стояла как скала перед застекленными дверцами книжного шкафа. Папаша, длинный и тощий, мечтательно смотрел в потолок, время от времени дергая свою жидкую бороденку. Мужчины громко хохотали, и слов я расслышать не мог. Пол гостиной был усыпан разбитым стеклом.

Выйдя из спальни матери, я остановился. В коридоре уже высилась большая гора вещей, собранных сопровождающими меня грабителями.

— Конец, — сказал я. — Вы забрали всё.

Унтер ухмыльнулся и дернул меня за ухо.

— Ты — хороший мальчик, — сказал унтер, который явно наслаждался ситуацией. — Ведь ты не станешь мне врать? Правда?

— Не стану.

— Ты ведь знаешь, что бывает с маленькими мальчиками, которые мне врут?

— Да. Отпустите ухо! Мне больно.

— О… — унтер с издевательской тревогой повернулся к своим подручным. — Я делаю ему больно. Я делаю бо-бо ушку жидочка. Как скверно я поступаю.

Погромщики расхохотались. В других комнатах тоже смеялись, и мне казалось, что весь дом трясется от их хохота.

— Может быть, стоит ушко вообще отрезать? — спросил унтер. — Может, после этого оно перестанет болеть? Что скажете, ребята?

Ребятам это предложение явно пришлось по вкусу.

— Прекрасное кошерное ухо, — сказал один из них. — Сгодится на студень.

— Ты уверен, что больше ничего не осталось? — спросил усатый унтер, нещадно крутя мое ухо.

— Надеюсь, что ты прав, жидочек. Ради своего же блага.

Унтер повел меня через гостиную в маленькую музыкальную комнату, которую от гостиной отделяли широкие раздвижные двери.

— Теперь мы приступаем к обыску дома, мальчик, — очень громко, перекрывая общий шум голосов, сказал унтер. — И если мы найдем хоть что-нибудь, что ты нам не отдал, хотя бы одну крошечную серебряную ложечку для младенца, то… — он прикоснулся острием штыка к моему горлу.

Я почувствовал, как по шее потекла струйка крови, и краем глаза я увидел, что на воротничке рубашки появились красные пятна.

— …то тебе — хана. Бедный маленький жидочек.

Унтер со значением посмотрел на маму. Она ответила ему твердым взглядом. Давид и Эли, бледные и высокие духом, как, впрочем, и мой папаша, стояли рядышком, взявшись за руки. На щеке Давида я увидел светлые припухлые полосы. Братья не могли оторвать от меня взгляда округлившихся глаз.

Отдав приказ приступить к обыску, унтер провел меня в музыкальную комнату.

— Садись, мальчик, — сказал он, плотно сдвинув створки дверей. Я повиновался, а он уселся напротив и положил штык себе на колени. — Одна крошечная серебряная ложечка и вжжик…

Я не верил, что он может меня убить. Передо мной сидел грузный, глупый амбал, а по его подбородку стекала струйка слюны. Я же читал книги по французскому искусству и видел репродукции творений Сезанна и Ренуара. Невозможно даже и в мыслях допустить, чтобы какой-то дурак в изодранном и заляпанном грязью мундире мог убить такого знатока искусств, как я.

— Ты все ещё уверен, что ничего не осталось? — спросил он.

— Вы забрали все до последнего клочка, — ответил я.

— Всех жидов надо убить, — вдруг заявил он.

Я не отрывал глаз от штыка и представлял, как ведущие обыск бандиты осматривают книжную полку со спрятанными между страниц книг рублями, как находят чемодан под двойным полом чердака, как находят зарытый в куче угля самовар, а в самом самоваре — дорогие кружева…

— Россия заражена жидами, — с ухмылкой продолжал унтер. — Они — как чума. Я дрался под Таненнбургом и имею право на собственное мнение.