Рассказы из одного кармана (сборник) - [54]

— Как вас зовут? — орет злой голос.

— Заруба Антонин, — хрипло шепчет верзила.

— Где проживаете?

Заруба беспомощно пожал плечами.

— На Панкраце, — с трудом выдавил он из себя, — в одиночке.

Это не должно было произойти, но произошло: трое законников совещались как вызволить Зарубу: председатель суда, прокурор и адвокат ex offo.

— Пусть Заруба ни в чем не признается, — предложил прокурор.

— Поздно, — проворчал председатель суда. — На допросе он уже признался, что вступил в драку с полицейским. Вот дурень, взял и во всем признался…

— Может, полицейские дадут показания, что не могут с уверенностью сказать, Заруба это был или кто-то другой, — предложил адвокат.

— Слушайте, — запротестовал прокурор, — не хватает еще, чтоб мы учили полицейских врать! Они же прекрасно знают, что это был Заруба. Лично я — за невменяемость. Предложите проверить его душевное состояние, коллеги. Я поддержу.

— Я, конечно, это предложу, — сказал адвокат, — но что будет, если доктора не признают его умалишенным?

— Я сам с ними поговорю — пообещал председатель суда. — Это, конечно, не дело, но… не хочется мне, чтобы Заруба за такую глупость сидел всю жизнь. Быть бы мне сейчас подальше отсюда! Видит бог, я дал бы ему шесть месяцев, даже не моргнув, но чтобы он провел в тюрьме остаток жизни — это уж мне совсем… не нравится.

— Если мы не сможем установить помешательство, — размышлял прокурор, — будет очень скверно. Поймите же, ради бога, я обязан возбудить дело о нарушении закона; что я еще могу сделать? Если бы этот болван хоть зашел в какой-нибудь трактир! Мы бы запросто установили, что он был пьян.

— Прошу вас, господа, — настаивал председатель, — сделайте как-нибудь, чтобы я мог его освободить. Я старый человек и не хотел бы на себя брать этот… ну, сами знаете что.

— Трудное положение, — вздохнул прокурор. — Ну, посмотрим. Может, выгорит с психиатрами. Так, значит, дело слушается завтра, да?

Однако, слушать дело не пришлось. В ту же ночь Антонин Заруба повесился, очевидно, от страха перед наказанием. Он был очень большого роста и висел как-то странно; казалось, он просто сидит на земле.

— Проклятие! — пробормотал прокурор. — Черт побери, какая глупость! Но мы, во всяком случае, тут ни при чем.

Преступление на почте

— Три кроны слово, — ответил Филипек, не моргнув глазом.

— Вы говорите: Справедливость, — сказал жандармский вахмистр Брейха. — Хотелось бы мне знать, почему ее изображают женщиной с повязкой на глазах и весами в руке, словно она торгует перцем. Я бы представлял Справедливость в образе жандарма. Вы не поверите, сколько дел мы, жандармы, решаем без судей, без весов и без всяких церемоний. Если случай простой, бьем по морде, а более сложный — снимаем ремень: в девяноста случаях из ста — это и есть вся справедливость! Я здесь недавно изобличил двоих в убийстве, сам приговорил их к справедливому наказанию и сам их наказал, никому не обмолвившись об этом ни единым словом. Подождите-ка, сейчас расскажу вам все по порядку.

Так вот, вы, конечно, помните девушку, которая дна года тому назад работала у нас на почте: ее еще Геленкой звали. Такая милая, славная девочка и красивая, как на картинке! Да как ее можно было не запомнить! Представьте себе, эта Геленка прошлым летом утопилась; прыгнула в озеро да еще шла почти пятьдесят метров, пока добралась до глубокого места. Только через два дня всплыла. И знаете, почему она утопилась? В тот день к ней из Праги неожиданно прибыла ревизия и обнаружила, что в кассе недостает двух сотен. Жалких двух сотен! Болван ревизор ей сказал, что он обязан доложить об этом по начальству и рассматривает недостачу как растрату. В тот вечер, приятель, Геленка со стыда и утопилась.

Когда ее вытащили на плотину, мне пришлось около нее стоять до появления комиссии. От ее красоты не осталось и следа. Но я все представлял себе, как она смеется, выглядывая из окошечка на почте; что греха таить, все мы туда из-за нее ходили, не так ли? Любили эту девочку. Будь я проклят, — говорю я себе, — Геленка этих денег не брала, прежде всего потому, что я в это никогда не поверю, и во-вторых, незачем ей было красть: отец ее — мельник, там, по ту сторону озера, а пошла она работать только из женского честолюбия, мол, сама себя прокормит. Отца я хорошо знал: он был грамотей, да к тому же — евангелист, а я вам скажу, что евангелисты и сектанты у нас никогда не воруют. Если эти две сотни исчезли, то украл их кто-то другой. Так вот, я этой мертвой девочке там, на плотине, пообещал, что этого так не оставлю. Ну, так вот. После ее смерти прислали к нам на почту одного парня из Праги; звали его Филипек; расторопный такой, острый на язык малый. Стал я к Филипеку на почту захаживать, чтобы кое что выяснить. Знаете, у нас, как и на всех почтах, у окошечка — столик с выдвижным ящиком, а в нем — деньги и марки, У почтового служащего за спиной полки, где лежат всякие тарифные справочники, документы, стоят весы для взвешивания пакетов, посылок и прочего.

— Господин Филипек, — говорю я ему, — посмотрите, пожалуйста, в ваших справочниках, сколько будет стоить телеграмма, ну, скажем, до Буэнос-Айреса?