Рассказы - [23]

Ⓒ W przedziale by Stefan Grabiński, 1919

Ⓒ Мирослав Малиновский, перевод

Зов

Опять зарделось седьмое по счёту утро — кровавым факелом погибели и мора разгорался день седьмой…

Ведь уже шесть дней и ночей полыхал над городом Гнев Божий… И окаменел от отчаяния мир, оцепенел от страха зверь, обезумели люди.

Да, Аллах свирепствовал, да, Аллах мстил — Он велик, Он свят, Он — палач!

И снова наступило утро. Ясное, душное, наполненное жаром солнца — как и в день первый… и во второй… и… о, Аллах, будь ты проклят!

И дэвы[32] эпидемии начали неистовствовать снова. Швыряли по городу яд, красные тюрбаны, волокли по улицам заражённые саваны — и умирали люди, и подыхал зверь. И устрашились дэвы и хотели бежать. Такой богатый был урожай. Но Аллах сразил их и направил своей могучей десницей. Поэтому они и вернулись… И снова безумствовала зараза…

А небо было ясным, клубничного цвета, как полыхающие зноем, жгучие глаза гурии[33]… А солнце пышело жаром и лихорадкой, прожигало кожу, ошпаривало внутренности — ведь пересохли колодцы, испарилась вода и лишь в венах глухо пульсировала кровь…

Ведь это было то время, когда солнце стоит в зените. От адского зноя поблёкло небо, раскалились добела городские стены, лихорадка тлела в воздухе.

Подступила невыносимая жажда, сухая, как самум[34], огненно-рыжий сын пустыни, и настал конец… разверзлась геенна преступления и безумия…

Матери высасывали кровь из надрезанных детских вен и с истекающими сукровицей губами с отчаянной похотью отдавались прохожим. Любострастные старцы с диким блеском в глазах бросались на молодых, невинных девушек и с невероятной, сатанинской силой овладевали ими. В пыли дорог, в грязи трактов металась развращённая от боли, безнаказанная похоть, в титанических клубах извивалась прокажённая Ашторет[35]…

Иногда, словно из морского водоворота, потрескавшиеся, размозжённые останки втянутого корабля, из бешеного переплетения тел выныривали иссиня-стальные трупы и распластывались на земле; они уже были тихими, окоченелыми и холодными…

Могильщики в чёрных, смоляных епанчах[36] захватывали их железным багром и волокли к братской могиле. Однажды крюк соскочил, глубоко впиваясь во чрево чумной грузинки — они заметили это и вытащили железо: с острия кровавыми лоскутами свисали останки недоношенного плода…

На площадях, на перепутьях пылали огромные костры, сложенные из дерева; серый пепел в мрачном трауре оседал на крышах, на пожелтевших скверах, на лицах. Сухой треск огня взрезал притаившуюся тишину ужаса, прерываемую криком охваченного эпидемией, вожделением безумцев…

Внезапно из тысяч невидимых уст сорвался глухой рёв или вой, словно порыв приостановившегося всего лишь на миг сознания; из-за домов показалось змеиное гнездо нервных рук, переплетённых в отчаянном хаосе пальцев, вывернутых суставов, сочленений — оно тянулось, росло, достигало в мучительной конвульсии выгоревшего неба… и скатывалось обратно на землю… Расхохотались дэвы…

* * *

В полусне, полуяви он погрузился в головокружительный кратер чёрных, порочных мыслей. Оттуда било ядовитое, желчное испарение и заполняло мозг. В зеленоватых фосфоресцирующих лужах крови лениво изгибали члены закостенелые гремучие змеи — шипение, карбункулы глаз, пена бешенства, дрожащие язычки…

Он вскочил с оттоманки… отпустило.

Украдкой, словно вор, он посмотрел через окно на широкую площадь.

Под стенами, которые оконтуривали её по краям, проходило несколько фигур в длинных серых бурнусах[37], опоясанных красной китайкой[38]; казалось, что движения некоторых из них были стеснены каким-то неведомым препятствием.

— Сумасшедшие, — прошептал он, — итак, уже дошло и до этого? Ну да… хотя теперь уже, пожалуй, всё равно…

Они скрылись за поворотом.

Хасан нервно провёл ладонью по лбу. Разрозненные мысли, воспоминания начали складываться, воссоединяться, сливаться в контуры неприятных, невыносимо мучительных картин.

Их было трое, да, трое, и Ибрагим среди них — Ибрагим, друг сердечный, дорогой приятель, бедный Ибрагим.

Был вечер… нет… поздняя ночь… весело, безмятежно. Курили опиум, играли в шахматы, он рассказывал забавные анекдоты. Смеялись, ах, как душевно смеялись, а он, Ибрагим, больше всех. Любимую дочь, самую старшую, он выдавал замуж — за мужественного, красивого юношу, который любил Фатиму, и как любил!

Поднял бокал:

— Да благословит их Аллах!

Прежде чем он осушил его, раздался медный трубный глас.

— Что это? Муэдзин[39] подаёт сигнал тревоги? Хасан, братья, видно зарево над городом?

Лица обдало холодной струёй сквозняка. Двери с грохотом отворились, и в бездне ночи показалось бледное, как мел, лицо младшего из сыновей Ибрагима:

— Отец! Чёрная болезнь в доме! Фатима…

Звериный рёв прервал его на полуслове…

Они выскочили и скрылись во тьме. Остались вдвоём, безмолвно, обоюдно избегая взгляда собеседника. Так прошел целый час. Внезапно начали как-то странно друг на друга смотреть, как-то дико, враждебно, и отодвинулись друг от друга, напряжённо изучая лица.

Вдруг Ахмед покинул комнату, не простившись — ушёл, закрывшись в своём доме. Хасан остался один. Не смыкая очей, он прислушивался к чему-то и… не ошибся: горн муэдзина в эту ночь зазвучал ещё тридцать раз. А когда бледный рассвет заглянул в окно, он заиграл снова, и это был последний раз… предсмертный вздох вырвался из груди муэдзина… С той поры уж тихо стало на галерее минарета, и молчаливо угасали души…