Рассказы - [7]

— Не бойся, мой мальчик, ты не будешь больше лишен матери, любящей матери, — сказала ему Дороти, когда узнала от него эти подробности, — Утри свои слезы, Илбрагим, ты станешь моим сыном, как и я стану твоей матерью.

Добрая женщина приготовила ему ту самую постельку, из которой ее собственные дети один за другим были унесены в иное место упокоения. Прежде чем Илбрагим согласился в нее лечь, он опустился перед ней на колени, и Дороти, прислушиваясь к его бесхитростной и трогательной молитве, была поражена, как могло случиться, что те самые родители, которые научили его молиться, могли быть сочтены достойными смерти. Когда мальчик уснул, она наклонилась над его бледным и одухотворенным личиком, запечатлела поцелуй на его чистом лбу, закутала его по горло в одеяло и отошла от него с задумчивой радостью в сердце.

Товий Пирсон не был одним из первых эмигрантов из Старого Света. Он оставался в Англии в течение начальных лет гражданской войны, в которой принял некоторое участие в качестве драгунского корнета под командованием Кромвеля. Но когда стали проявляться тщеславные намерения его вождя, он покинул армию парламента и стал искать прибежища от борьбы, которая уже не могла считаться священной, среди своих единоверцев в колонии Массачусетс. Впрочем, были еще и иные, более земные интересы, которые могли побудить его переселиться в эти края. Надо сказать, что Новая Англия, представляла преимущество не только для недовольных пуритан, но и для людей, не слишком процветающих в жизни, а как раз до самого последнего времени Пирсону было трудно обеспечить существование жены и все растущего семейства. Это-то его предполагаемое своекорыстие, по мнению наиболее фанатически настроенных пуритан, и послужило причиной, что все его дети (о земном благополучии коих он как отец слишком много заботился) один за другим отправлялись на тот свет. Они покинули свою родину цветущие, как розы, и, как розы же, погибли на чуждой им почве. Кстати, эти-то истолкователи путей божественного провидения, которые некогда осудили брата своего, приписав его домашние беды содеянным им грехам, оказались не более милосердны и теперь, когда узнали, что он и Дороти хотят заполнить зияющую пустоту своих сердец, усыновив ребенка из проклятой секты. Они не преминули сообщить Товию свое мнение, но этот последний только указал в ответ на маленького, тихого, прелестного мальчика, чья внешность и чье поведение из всех возможных аргументов в его пользу являлись, пожалуй, самыми сильными. Впрочем, даже эта его красота и приветливость нередко производили на ханжей в конце концов скорее неблагоприятное впечатление. Надо заметить, что фанатики, когда поверхность их каменных сердец, размягчившись, снова затвердевала, утверждали, что никакая естественная причина не могла на них так сильно повлиять.

Их неприязнь к несчастному ребенку увеличилась и от полного неуспеха различного рода богословских дискуссий, в которые его вовлекали, пытаясь убедить в ошибочности его сектантских верований. Илбрагим, надо сказать правду, был очень неискусным спорщиком; но убежденность в правоте своих верований была в нем от природы столь сильна, что его никак не могли ни соблазнить, ни отвратить от догматов религии, за которые отец его заплатил своей жизнью. Озлобление, вызванное его упрямством, в значительной степени распространялось и на покровителей ребенка, настолько, что Товий и Дороти очень скоро начали испытывать на себе весьма чувствительный род гонения, выражающийся в холодности к ним многих друзей, которых они очень ценили. Простой народ выражал свое мнение о них еще более откровенно. Пирсон являлся лицом в какой-то степени значительным, так как был членом верховного суда и состоял в офицерских чинах городского ополчения, но через неделю после усыновления им Илбрагима его встретили на улице свистом и улюлюканьем. А однажды, проходя через уединенный лесок, он услыхал доносившийся откуда-то громкий голос, кричавший: «Как следует поступить с вероотступником? Слушай! Уже сплетена для него плеть о девяти концах с тремя узлами на каждом!»

Такие оскорбления прежде всего выводили Пирсона из себя. Однако они проникали и в его сердце, незаметно, решительно приобщая его к таким мыслям, в которых он сам себе даже шепотом не посмел бы признаться.

Во второе воскресенье после того, как Илбрагим сделался членом их семьи, Пирсон с женой решили, что из приличия необходимо, чтобы он с ними вместе появился на богослужении. Они ожидали возражений со стороны мальчика, но тот, ни слова не говоря, пошел переодеться и в назначенный час появился в новом траурном костюмчике, который Дороти уже сшила ему. Ввиду того, что у церковной общины в то время (да и в течение многих последующих лет) не было колокола, сигналом для начала церковных служб был барабанный бой. При первых звуках этого воинственного призыва Товий и Дороти двинулись в путь к месту благочестия и тихого раздумья, держа с двух сторон за руки маленького Илбрагима, подобно тем родителям, которых ребенок объединяет в их взаимной любви. По дороге через оголенный лес их обогнало большое количество знакомых, но все по возможности избегали встречи с ними, обходя их стороной. Однако еще более тяжкое испытание твердости духа ожидало их, когда они спустились с холма и подошли вплотную к лишенному всяких украшений молитвенному дому из сосновых бревен. У входных дверей, около которых барабанщик все еще издавал свои громоподобные звуки, собралась очень большая толпа, включавшая в себя некоторых старейших членов общины, многих лиц среднего возраста и почти всех молодых мужчин. Пирсон нашел, что выдержать их осуждающие взоры очень нелегко, но Дороти, которая обладала большей твердостью, только привлекла мальчика поближе к себе и даже не вздрогнула, подходя к ним. Когда муж с женой вошли в двери, они невольно услыхали приглушенный ропот всего собрания; что же касается Илбрагима, то, когда до его ушей донеслось улюлюканье мальчишек, он заплакал.