Рассказы - [2]

Немец приехал на ноябрьские праздники. У него было детское лицо: выпуклый лоб и темные карие глаза, добрые и большие — даже для такого великана. Загнутые густые ресницы удерживали сразу три спички, — мы с Толиком, двоюродным братом, это проверили. Дядя Генрих, снимая очки, казался обиженным. Мама ахала:

— Генрих, все говорили, что ты высокий, а ты же просто молодой! Какой ты, оказывается, молодой!

— Уже разбольтала? — упрекал он жену, которую был на два года моложе.

Дядя Генрих родился в сороковом и поэтому о войне помнил меньше, чем тетя Ната: сначала он жил вдвоем с мамой, вкусно ел, потом мама стала печь лишь по праздникам, потом и вовсе перестала печь, потом появился отец — на костылях. Мать заболела туберкулезом, долгие годы жила в санатории, отец, безногий кузнец, был с сыном слишком суров, и маленький Генрих хотел, чтобы снова началась война, вернулась мама и испекла сладкий кухан.

Пельмени стряпали вместе. Бабушка вытягивала из теста колбаски, разрезала на одинаковые кусочки, каждый придавливала большим пальцем, превращая в овал, потом пересчитывала: «Пара, две, три, четыре…» Толстенькие овальные монетки раскатывали в тонкие кружочки, лучше всех это выходило у бабушки и старшего зятя, но бабушка отрывала скалку от стола, чтоб повернуть сочень, а у дяди Юры сочень крутился сам и сам выскакивал из–под скалки. Сестры тоже старались, подзадоривая, вышучивая друг друга, больше всего подковырок доставалось старшей, самой спокойной, она порывалась обидеться, но дядя Юра гладил ее по голове тыльной стороной ладони и запевал: «Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгля–я–яд…» Потом, спохватившись, — наверное, в песне было что–то про немцев, — запевал другую: «Росси–и–и-я, Росси–и–и-я, Росси–и–и-я — родина моя».

Средний зять, мой папа, плоховато раскатывал сочни, зато чувствовал себя хозяином, — ведь мы жили с бабушкой. Он спрашивал ее про мучные кастрюли и ложки: «Мама, это убрать? Мама, это уже можно вымыть?» Когда пришла пора рубить лук и Толик, мой двоюродный брат, завел считалку: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана…» — папа умело его прервал: «А пускай рубит дядя Генрих?! Самый высокий и в очках — он дольше всех не заплачет!»

Мне уже досталось от бабушки — за то, что измеряла, насколько дяди Генрихова нога меня выше: «Ты что, не понимаешь, что человек переживает за свой рост?» Конечно, я не понимала, в пять–то лет, а другим, видимо, ничего не сказали: папа тут же затеял тянуться до новой, пятирожковой люстры. Папа не дотянулся, дядя Юра люстру едва качнул, а дядя Генрих спокойно вложил ладонь в плафон. Потом все стали шуметь на другую тему: дядя Юра был кандидатом наук, папа недавно стал кандидатом наук, дядя Генрих учился на кандидата наук, он был физик, как дядя Юра, но ему только что предложили перейти на работу в СЭВ.

Бабушка рассекала сочни и зорко следила, чтобы никто не опозорился перед иностранцем, и в то же время очень хотела, чтобы младший зять послушался старших и дописал диссертацию. Генрих молча рубил лук — сечкой, в деревянном корытце, вытирая локтем слезы, текущие из–под очков. «Борис, подай–ка всем пива», — распорядилась бабушка, тетя Ната объяснила нам накануне, что в Германии все пьют пиво, и это не считается пьянством. Старшие зятья вздохнули с надеждой: раньше бабушка уверяла, что пиво еще хуже водки. Генрих открыл бутылку, запрокинул голову, но тут Толик укоризненно протянул: «Дядя Генрих! Есть же стаканы…», а я добавила, что некрасиво класть ногу на ногу, когда колено возвышается над столом… Меня чуть ли не месяц учили правилам поведения. И, наверное, целый год воспитательница и няня расспрашивали о дяде Генрихе.

Я приносила в детсад домашние новости, например: отец дяди Генриха не убивал русских, а возил на мотоцикле начальство. Уже умея рисовать звезду и фашистский крест, я знала, что есть две Германии и что если б отец дяди Генриха на войну не пошел, его расстрелял бы сам Гитлер. Не все мне верили, что есть неубитые немцы, а грязно–смуглый Лева Геллер, с вымазанными горчицей, обкусанными ногтями, не верил, что немцы бывают хорошими. Его дедушка откуда–то знал, что Гитлер жив, и ждал, что его скоро поймают и начнут возить в клетке по городам. Насчет Гитлера я точно не знала, а насчет немцев пришлось поклясться: «Честное слово, красная звезда, Ленина любимого не забуду никогда, маму и папу за копейку не продам!» Клятва вызвала дискуссию:

— Ты поклянись, что за миллион не продашь…

— И не «Ленина любимого», а «Ленина — Сталина».

— Сталин плохой! — Папа Сталина ругал, Хрущева хвалил, но бабушка говорила, что у Хрущева есть свои ошибки: зря он запретил держать в городе скотину.

— Хрущев тоже плохой!

Это стало ясно как раз перед тем, как к нам приехал дядя Генрих.

Он закончил рубить лук, выпил пива и пожелал раскатывать сочни — вместе со всеми. Лишней скалки не было, но годилась пивная бутылка. Три бабушкиных зятя, в фартуках, со скалками и бутылкой, выстроились по росту, и самый маленький из них, мой папа, возбужденно тыча в грудь всем по очереди, кивал бабушке, вымешивавшей фарш:

— Смотрите–ка, мама, три национальности! Три национальности тут у вас.