Рассказы - [19]

Если ему повезет — сильно повезет — то оперевшись одной рукой, он, может быть, сумеет повернуться на бок… Однако Пирсон даже не пытался. Иллюзии оставили его — наконец-то! — и перед самой смертью он вдруг стал реалистом.

Мир, куда занесла его судьба, был совсем крошечный — не планета даже, а скорее, очень большой астероид — и Пирсон мысленно попросил у него прощения за тот ущерб, что он, возможно, нанес, обрушившись на поверхность вместе с обломками корабля. Он всегда совестился, когда причинял кому-то зло.

Однако он дышал, а значит, тонкая оболочка атмосферы оказалась более плотной, чем ему показалось с орбиты. Только его все равно никто не найдет. Даже полиция, гнавшаяся за ним по пятам, наверняка бросит поиски и на этом успокоится: не Бог весть какой важный преступник. И не преступник в общем-то, а так… Чтобы называться преступником, нужно сделать что-то хотя бы немного вредное. Слово «преступник» подразумевало опасность, угрозу. Пирсон же вызывал у общества, скорее, раздражение, зуд — как маленькое жалящее насекомое.

«Тем не менее я все-таки „дозуделся“», — подумал Пирсон и с удивлением обнаружил, что еще в состоянии смеяться.

Правда, от смеха он потерял сознание.

Когда Пирсон очнулся, едва-едва светало. Он совершенно не представлял себе, сколько на самом деле длятся крошечные сутки этого мира, и соответственно, не знал, сколько пролежал в беспамятстве. Может быть, день, а может, неделю — не человек, а живой труп. Двигаться он не мог. Не мог даже дотянуться до расфасованных концентратов в аварийном пайке, что приторочен (был, во всяком случае) к штанине гермокостюма. Ничего не мог — разве что дышать разреженной атмосферой, которая пока поддерживала его жизнь… Другими словами, Пирсон уже начал думать, что лучше бы его разнесло на куски вместе с кораблем.

От голода он не умрет, нет. Жажда прикончит его гораздо раньше. Да, такие вот дела. Отныне Пирсон — живой труп. Как мозг в банке… Но времени, чтобы подумать о своей жизни, оставалось недостаточно.

Пожалуй, он всю жизнь был «живым трупом». Ведь ни к кому и ни к чему не испытывал он особенно сильных чувств, и даже к себе относился в общем-то равнодушно. Никому никогда не делал добра, а для зла — для настоящего зла — у него просто не хватало способностей. Пирсон безвольно тащился по жизни, не оставляя в ней никакого заметного следа.

Даже будь я деревом, устало думал Пирсон, от меня было бы больше прока. Интересно только, хорошее ли могло получиться дерево?.. Уж наверно, не хуже, чем человек. Хуже некуда… Он вспомнил себя в молодости — мелкий проныра, слюнтяй в общем-то. Вспомнил, как юлил перед другими, более опытными и удачливыми преступниками, надеясь пролезть в их компанию, прижиться в том обществе.

М-да, из него даже лизоблюд получился неважный. А жить честно не получалось — он несколько раз пробовал. Реальный честный мир относился к нему столь же безразлично и презрительно, как мир добропорядочный. Оставалось просто существовать в том сумрачном, склизком вакууме, что он сам же для себя и создал, — без взлетов мыслей и чувств, практически без движения.

Вот если бы… Нет, перебил себя Пирсон. Все равно умирать; и хоть раз в жизни, пусть только самому себе, нужно сказать правду. Все его беды — от него самого, только от него. И никто другой, как он всегда себя уверял, здесь не виноват. Ведь ему несколько раз встречались люди, которые из сострадания хотели помочь, однако он каждый раз умудрялся все разрушить. Жизнь не удалась, чего уж там, и надо хоть умереть, не обманывая самого себя.

Когда-то Пирсон слышал, что смерть от жажды — штука очень неприятная…

Солнце село, но никакой луны на небе не появилось. Разумеется, нет. Такой маленький мир просто не может позволить себе подобное украшение. Чудо, что тут хоть атмосфера-то есть. Интересно, лениво подумал Пирсон, есть ли тут жизнь? Может быть, растения? Падал корабль слишком быстро, чтобы тратить время на подобные вопросы, да и не до того было. Теперь же он не мог даже повернуть голову, и оставалось лишь гадать.

Легкий ночной ветерок холодил кожу, и Пирсону стало немного лучше: днем здорово припекало. Однако приятный холодок ощущался только лицом. Нервные окончания всех других частей тела молчали. Возможно, у него сильные ожоги, но если так, они его нисколько не беспокоили. В этом смысле — даже благо.

Когда встало солнце, Пирсон еще не заснул. По его прикидкам день на планете длился часа три или четыре, и столько же — ночь. Практической пользы от этих выводов не было никакой, но они хоть как-то занимали мысли. Пирсон постепенно привыкал к своему положению. Говорят, человеческий разум может привыкнуть к чему угодно…

Спустя какое-то время он обнаружил, что его уже не беспокоит мысль о смерти. Она воспринималась даже с облегчением: не надо больше бежать — от других и от себя. Никто о нем не всплакнет. Никто не хватится. Исчезнув, он просто избавит мир от своего досадного присутствия… Однако теперь — слабо, но безошибочно — давали себя знать первые признаки жажды.

Прошло еще несколько коротких дней, и в небе появились облака. Раньше Пирсон никогда не обращал внимания на облака и лишь изредка замечал погоду. Сейчас, однако, у него появилось и время, и желание изучить в подробностях и то, и другое — больше он все равно ничего не видел. Как-то раз он подумал, что сможет повернуть голову здоровой рукой, но оказалось, такой сложный маневр ему не под силу: рука не настолько хорошо его слушалась.