Рассказы ездового пса - [16]

Рассудив, что какая разница, если не дай бог полыхнет, командир мой принял решение: закатывать в самолет пустые бочки, увязывать их покрепче и там уже, соблюдая все меры предосторожности, заливать. Какая разница, куда совать пистолет бензозаправщика: в горловину топливного бака или в горловину бочки – все равно в самолет. Конечно, техники строго следили, чтобы топливозаправщик и самолет были надежно заземлены, а перед тем, как вставить пистолет в горловину бочки, его плотно прижимали и к полу кабины, и к боковине бочки – чтобы снять случайно накопившийся заряд статического электричества, чтобы, не дай бог, не проскочила искра между пистолетом и горловиной. Заправляя самолет множество раз еще курсантами в училище, мы накрепко усвоили вдолбленный старыми техниками урок: статические заряды бензозаправщика и самолета должны быть уравнены еще до нажатия спусковой скобы, а в процессе заправки пистолет должен быть плотно, без зазора прижат к горловине.

Работа пошла веселее: закатить пустые или полные бочки – разница в полчаса. За день таких получасов набежит на два лишних рейса.

Командир, взяв ответственность на себя, поручил мне распоряжаться в самолете, а сам прохаживался вокруг, «на стреме», на случай появления в поле зрения нежелательных лиц командно-руководящего и инспекторского состава.

Челнок заработал: загрузка, полет, выгрузка, полет назад… за день мы доставляли двадцать четыре бочки – шесть рейсов.

Так прошло несколько дней. Однообразная, дошедшая до автоматизма работа. Подрулили, забросили бочки, привязали, подъехал заправщик, я лично заливаю под горловины, не пролив ни капли на пол, завинчиваю и затягиваю пробки, промокаю тряпкой остатки бензина возле пробок. По газам… командир взлетает, я смотрю, чтобы, не дай бог, груз не сместился в хвост… отрыв… поехали.

Самолет, тарахтя мотором, как трактор, повисал над замерзшим и заметенным Енисеем. Под крылом медленно проплывали деревеньки:

«Сумароково, Комса,

Мирный, Лебедь – и Бахта».

Этими нехитрыми стишками заучивали мы населенные пункты по маршруту, когда изучали район полетов. Самый центр Сибири… В ослепительном сиянии снегов, в громадности Енисея, в увалах и распадках вековой тайги, в полнейшем безлюдье – висели мы между небом и землей, напитываясь романтикой полетов и ощущая свою связь с людьми, которым мы нужны. Как-то все это увязывалось с подсчетом бочек, часов, рублей. Как и все люди на земле, летчики тоже думают о благополучии своих семей и о том, что неплохо было бы заработать побольше… а где и на халяву деньжат срубить по возможности. Только мы выбрали не пальмы и теплое море, а сибирское небо, летом забитое комарами и гнусом, а зимой до звона вымороженное, сизое, жесткое.

– Таков твой хлеб. Так что грузи свои бочки и вези людям в Бахту: в них – тепло, свет, жизнь.

Устье Бахты, ряд домиков, вираж над деревней; «для порядку» командир пару раз перевел шаг винта с большого на малый – в промороженном воздухе двигатель взвывает трескучим трубным ревом.

Две фигурки бегом спускаются на берег Енисея. Это – наш аэродром: вмороженные в снег лапы елок двумя строчками обозначают взлетно-посадочную полосу, на палке полосатый конус указывает ветер.

Подруливаем по исшорканному нашими лыжами льду к ряду бочек, выключаемся, открываем двери. Густой мороз ударяет в ноздри, клубами пара врывается в кабину. Два улыбающихся рыжих бородатых лица; здороваемся, пожимаем железные руки. Люди нас ждали и дождались. Хорошо. Как же они без нас.

Очень простое и ясное чувство конкретности и необходимости своей работы. Вот мы взяли – и привезли. По небу.

Подлетает упряжка собак. Громадные ездовые псы-туруханцы: для них выпереть бочку на крутой берег – просто забава. Они рождены для такой работы, они не могут существовать без движения, без бега, без тяжкого, язык набок, труда. Самые, наверное, выносливые в мире животные.

И меня вдруг пронзает мысль: я – такой же ездовой пес, только небесный. Я так же волнуюсь, подходя к самолету, внюхиваясь в его восхитительный неземной запах – как и ездовой пес, завидевший сани и повизгивающий от нетерпения впрячься. Мы оба понимаем толк в слаженной работе, на бегу, на лету, в поте лица своего. Грузи, я довезу. Это – мое призвание. Моя любовь, моя жизнь – северное небо. У моря, может, и ездовому псу неплохо… но день, два, три… и затоскует… Мне нужно висеть над замерзшим Енисеем, дышать морозным густым воздухом, пожимать железные руки и гладить ласковых и веселых ездовых псов. Я им брат по крови.

Пока я их гладил, ребята выкатили бочки на лед, и уже когда мы выруливали на старт, упряжка с веселым лаем неслась вдоль берега, бочка стояла на санях, а сзади ее придерживал бородатый, с распахнутой грудью и развевающимися ушами зимней шапки, могучий рыжий енисейский мужик, и пар клубился у него за спиной.

На третий день мы привезли мужикам спирту, они угостили нас соленой стерлядкой, потом медом в сотах (полупудовая рамка едва влезла в мешок), мы добыли им дефицитного авиационного масла – и как-то быстро подружились. В Сибири все люди чем-то нужны друг другу, и летчик часто осуществляет единственную связь. Летчика везде уважают: он пробьется и выручит. По газам – и обратно, за новыми и новыми бочками. Там их еще порядочно осталось, надо успевать.