Рассказы - [21]

Что-то пели. Кто-то плакал.

Я спокойно сделал два шага к жёлтой куче песку, которая возвышалась на краю могилы, и вдруг передо мной скользнула по земле и потянулась в могилу она, моя тень.

Она, та самая, которая видела всё, она снова появилась передо мной, чтоб повторить мне всё, и тянула меня за собой в могилу.

Говорят, я страшно закричал.

Но я помню только, что услышал словно какой-то чужой, страшный, раздирающий душу вопль и кинулся вперёд, чтоб задушить «её»…

Не помню, что я потом говорил, кричал, делал, что со мной было, — когда я очнулся, я сидел на каком-то могильном памятнике, окружённый толпою провожатых, кто-то подавал мне воды, кто-то советовал прийти в себя.

Мне сразу бросились в глаза изумлённые лица, послышались разговоры, восклицания:

— Этого не может быть!

— Он просто помешался!

— Однако!

— Невозможно!.. Он так терпеливо сносил!..

— Бывает, что убийцы в такие минуты…

— Просто бред!

— Тс. Он очнулся!

Я понял, что, вероятно, что-нибудь сказал, тревожным взглядом оглянул всех, поднялся, чтобы что-то сказать, — и вдруг увидел, как какое-то тёмное пятно скользнуло по памятнику. У меня остановилось сердце: через памятник переползла моя тень, её голова виднелась на пальто моего знакомого, словно она добиралась, чтоб сказать ему на ухо мою тайну.

Я снова закричал от ужаса, кинулся на моего знакомого, увидел, как тень, вдруг спрыгнув с него, шаром подкатилась мне под ноги, и упал…

Когда я очнулся на этот раз, я лежал в своём кабинете. Пахло лекарствами. В окна бил ослепительный солнечный свет.

У стола моя дальняя тётка мастерила какое-то питьё. Около меня была сиделка.

Сначала я никак не мог сообразить, что произошло, но сиделка начала поправлять подушки, и мне сразу вспомнилось всё. И вдруг я лежу на той самой подушке…

— Тётя… тётя… — крикнул я, вскакивая на постели, — это не та самая подушка?.. Не та?..

А по стене выросла чёрная, безобразная тень и чутко прислушивалась, та ли это самая подушка, или нет.

С тех пор «она» не даёт мне покоя.

Я разговаривал со следователем и чувствовал, что она стоит у меня за спиной и внимательно слушает, всё ли и так ли я рассказываю.

Когда следователь покачивал головой, я приходил в бешенство. Разве я мог бы, разве я смел бы врать в её присутствии?

Я кричал:

— Спросите у неё! Она всё видела! Всё знает!

Я оглядывался на тень, она кривлялась, безобразно махала руками, передразнивая меня, издеваясь надо мной, над тем, что мне не верят.

Когда меня осматривали какие-то доктора, я умолял только, чтоб они осматривали меня в тёмной комнате.

Да нет! И в темноте мне нет от неё спасения.

Я чувствую её присутствие здесь, около, чувствую, что достаточно одного луча света, и она снова появится передо мной, начнёт издеваться, насмехаться надо мной.

Она знает всё, видела все минуты моей жизни, — минуты, которых я стыжусь, минуты, о которых боюсь вспомнить.

Она исчезнет только вместе со мной.

Вместе со мной…

Когда её положат вместе со мной в гроб, там уж никогда не будет света. Она умрёт.

Какая идея! Удариться со всего разбега головой об стену?..

Записки эти найдены в камере пациента лечебницы для душевнобольных. Несчастный покончил жизнь самоубийством, разбив себе голову о притолоку двери. Удар был так силён, что череп раскроился пополам.

В последний час

Луна дрожащим светом серебрила канал. На тёмном бархатном небе брильянтами сверкали звёзды. Откуда-то неслась песнь гондольера. Ей аккомпанировали мелкие волны, плескавшиеся о мраморные ступени дворцов.

Никогда Венеция не была так прекрасна, как в эту минуту.

Где-то пел гондольер, пели волны, пел голубой лунный свет, обливая белые стены молчаливых, суровых палаццо.

Пело всё, — воздух, и море, и свет. Эта чудная песнь звучала сильнее, сильнее, сильнее… и он очнулся.

Пахло и больницей и казармой. На стене за проволочною сеткой коптился ночник. В окна глядел кусочек белого, бесцветного летнего ночного неба, изрезанный переплётом железной тюремной решётки.

На другой койке, стоявшей в палате, метался в бреду какой-то человек.

Он то старался подняться, то снова падал на подушки и бормотал, бессильно махая руками:

— Вон… вон изба… Видишь, без крыши… Приели солому-то… Рубили и ели… Жрать… жрать было нечего… Жрать… Вон она… вон изба-то…

Лавину становилось страшно.

Где он, что с ним было и как он попал сюда?

Мысли плохо вязались в голове, какой-то шум мешал думать, но он старался припомнить.

Его повели к следователю для допроса. Весь этот день ему чувствовалось как-то не по себе. Какая-то слабость, какой-то шум в голове, какие-то несвязные мысли. Он сидел в коридоре на скамейке, и вдруг ему начало казаться, что двое солдат, стоявших по бокам с ружьями, стали расти, расти, превратились в каких-то великанов, заслонивших собою всё. Так что, когда чей-то голос выкрикнул: «Арестованный Лавин, к следователю» — он, поднявшись, даже с удивлением увидел, вместо великанов, двух маленьких гарнизонных солдат-замухрыг.

Он постарался подбодриться и войти к следователю с обычным смелым, гордым, спокойным видом.

Много он их видел на своём веку!

Он твёрдо подошёл к столу со своею обычною осанкой, но тут почувствовал, что ноги у него подкашиваются, и бессильно опустился на стул в ту самую минуту, когда следователь только ещё говорил: